Страница 59 из 64
"Высокородные рыцари и доблестные сыны Речи Посполитой! Заслуги ваши гражданские и военные поставили отчизну вашу в ряд первых монархий Европы, и взоры всех соседей ваших с справедливой завистью и удивлением следят за каждым успехом великого польского народа. Всеблагой Промысл Божий явно бдит над своим избранным народом и в настоящее время дает ему новый случай покрыть себя неувядаемой воинской славой и привязать к себе узами безграничной благодарности братское славянское племя. Законный вождь и покровитель этих ваших братьев стоит теперь перед вами. Но дерзкий и лукавый узурпатор еще в младенчестве исторг у него из рук монарший жезл, и благодаря лишь особой благости того же всемогущего Провидения, до сего дня сохранилась жизнь помазанника Божия от коварных убийц. Благородные рыцари польские! Наияснейший король ваш Сигизмунд, как небезызвестно вам, удостоил меня своей братской любви и осыпал царскими почестями; глава единой апостольской церкви, первосвященник римский, призывает на меня, недостойного, благословение Всевышнего. Ужели же одни вы, великодушные, бескорыстные, откажетесь протянуть мне руку помощи? О, нет! Не могу верить! Недаром вы -- поляки! Как избранники судьбы, как орудие Божие, вы не задумаетесь возвратить вашим младшим братьям их природного царя, а царь этот (клянусь вам священною памятью моего незабвенного родителя, клянусь вам моим собственным спасением душевным!) -- царь этот исполнит долг свой в отношении к святой римской церкви и всей Речи Посполитой, в отношении к каждому из вас по-царски! Священнослужители латинского закона, имеющие бессменно сопровождать меня, как первые мои советники, до ступеней прародительского трона, озаботятся конечным торжеством истинного учения Христова в обширных областях моей дорогой отчизны. Продолжающаяся и поныне, с переменным счастьем, кровопролитная борьба храброго польского народа с упорным народом свейцев в конце концов несомненно увенчает оружие ваше свежими лаврами. Но борьба эта (нельзя скрыть!) по продолжительности своей тяготеет непосильным почти бременем на казне королевской, на всем народе польском. Новый царь великой Руси, памятуя свои священные обязательства к приютившим его благородным полякам, первым долгом своим почтет, конечно, вступиться за правое дело и не положит оружия, доколе Речи Посполитой не будут возвращены спорные ливонские земли, а его королевскому величеству Сигизмунду -- родовая корона свейская. Что же до каждого из вас, высокородные панове, то нужно ли мне давать вам еще какие-либо особые обещания? Смею ли я сомневаться, что каждый из вас, С присущей всем настоящим сынам Польши беззаветной отвагой и несокрушимым честолюбием, -- и так сумеет взять себе с бою все воинские отличия и земные блага, какие предоставляет ратным людям война? Само собою разумеется, что чем кто больше поведет ратников, тем тот скорее и легче выдвинется перед прочими и достигнет заслуженного. Со своей стороны позволяю себе вполне уповать на известное всему миру мужество и благородство польской шляхты, и могу только заверить моим царским словом, что оказанная Мне вами добровольная помощь не будет забыта Мною!"
Говорилось это с таким увлекающим пылом, с таким искренним убеждением в прирожденность своих Царских прав, что присутствующие "высокородные и доблестные" рыцари слушали с возрастающим сочувствием, особливо с того места речи, где упоминалось о воинских отличиях и "земных благах", которые каждым из них могли быть взяты с бою. Таким образом, когда Димитрий сошел с амвона, все, как наэлектризованные, повскакали с сидений, весь громадный зал зашумел, загудел.
-- Теперь начнутся прения, и вашему величеству всего лучше на время удалиться бы на хоры, -- шепнул царевичу пан Бучинский.
Тот последовал благоразумному совету и вслед за тем показался уже в вышине, на хорах, около своей Высоконареченной невесты, панны Марины.
Не отходивший от кафедры пан Мнишек, в качестве председательствующего, зазвонил в серебряный колокольчик.
-- Не угодно ли кому, панове, высказаться по поводу сейчас выслушанного вами?
-- Просим высказаться пана Осмольского! Да, да, пана Осмольского! -- донеслось с одного конца зала, где скучилась, по-видимому, оппозиция.
-- Осмольский здесь? Да когда же он прибыл? Ведь его не было на закуске? Пропустите пана Осмольского! -- раздалось с разных сторон.
Опальный поклонник панны Марины пользовался по-прежнему таким всеобщим уважением в воеводстве, что когда он двинулся к кафедре, все стоявшие по пути его шляхтичи тотчас расступились, и он едва успел пожимать на ходу дружелюбно простиравшиеся к нему справа и слева руки.
-- Неужто же вы, пане региментарь, против нас? -- вполголоса заметил Мнишек Осмольскому, когда тот всходил на амвон.
Но пан региментарь и не взглянул на своего начальника. Спокойно и явственно он начал речь свою с того, что многие-де весьма уважаемые шляхтичи отсутствуют в настоящем собрании. Но почему? Потому что безусловно отвергают войну с дружелюбной Московией. Сам его царское высочество царевич Димитрий указал сейчас на то, что народ польский не в меру уже обременен тягостями войны с свейцами. Новая война с великим народом русским усугубила бы еще эти тяготы, не говоря о том, что исхода ее нельзя даже предвидеть. С другой стороны, царь Борис имеет мирную "пакту" с польским сеймом на двадцать лет, а такая "пакта" -- тот же нерушимый закон, та же клятва...
Между слушателями поднялся шумный говор, похожий на ропот. Слышнее, резче других звучал голос пана Тарло:
-- Ну, да! Закон! Клятва! Москалям!
Не отходивший от кафедры пан Мнишек в свою очередь сердито буркнул недипломатичному оратору:
-- Пожалели бы хоть мою бедную Марину!
Пан Осмольский невольно вскинул глаза на хоры к дочери начальника. Молодая панна, прелестнее собой чем когда-либо, глядела на него с вышины так печально, так укорительно, что он быстро отвел опять взор и забыл уже, казалось, продолжение своей речи.
-- Ну, что же дальше? -- донеслось нетерпеливо из среды волнующейся перед ним массы голов.
Он снова заговорил, но по неровному и минорному, словно виноватому тону его было ясно, что говорил он далеко уже не то, что намеревался сперва сказать:
-- Конечно, если "пакта" эта заключена с узурпатором, то она не могла бы уже иметь той обязательной силы... и закрепив на престоле могучей дружественной державы наследственного царя, мы, поляки, гораздо легче справились бы с нынешними врагами нашими, свейцами...
-- Так, да не так! -- крикнул снова пан Тарло. -- Панове, не дозволите ли мне прибавить от себя несколько пояснительных слов?
-- Да, да! Просим! Пусть говорит пан Тарло! Дайте сказать теперь пану Тарло! -- загалдела разом сотня голосов, заглушая протест немногих сторонников мира.
Смущенный пан Осмольский безмолвно покорился требованию большинства, а победоносно занявший на кафедре его место пан Тарло окинул аудиторию орлиным взглядом и начал:
-- Панове рыцари! Сейчас только воин польский, региментарь, осмелился во всеуслышание говорить вам о тягостях войны. Вы, лучшие представители Речи Посполитой, единодушно этим возмутились. Кто смеет сомневаться в мощи нашей дорогой отчизны, кому милее воинской славы горшок с гречневой кашей, тот сиди себе, пожалуй, с бабами за печью, но имей хоть совесть отказаться от своего воинского чина, от своего регимента...
Отошедший было пан региментарь живо обернулся и с негодованием прервал ораторствующего:
-- Пан Тарло извращает мои слова, панове! Но если бы вы точно решили войну, то я готов сложить с себя звание региментаря...
-- И прекрасно! И давно бы так! -- подхватил пан Тарло, и крик его нашел в толпе живой отголосок.
Поднялся общий гам и спор. Пан воевода нашел себя вынужденным взяться за председательский звонок.
-- Благоволите, милостивые панове, выслушать до конца!
Выждав, пока волненье кругом несколько улеглось, пан Тарло самонадеянно еще прежнего продолжал так: