Страница 21 из 64
Бронзовое от загара, сухое, ветхозаветно-строгое лицо отца Никандра, обрамленное редкими космами белых как лунь волос и реденькой же серебристой бородкой, побледнело; в благочестивом взоре его засветился огонь негодования.
-- О, неслыханной дерзости бесовской! -- воскликнул он. -- Образом будто и ученики Христовы, а делом предатели. Благодарение Богу, однако, возлюбленный брат мой о Христе, архипастырь веноцкий, укрыт в ином убежище, -- поторопился прибавить он, как бы спохватясь, что сказал уже лишнее.
-- Ты, батюшка, может, мне не доверяешь? -- спросил Михайло. -- Так клянусь тебе спасением души моей (он осенил себя крестом): я -- истинный православный, и церкви своей, служителей ее вовек не предам!
Отец Никандр благосклонно глядел в прямодушное лицо молодого человека, задетого, видно, за живое его недоверием.
-- Вижу, ты -- юноша добросердый и светлых обычаев навыкший, -- промолвил он. -- Не стану же таить от тебя: преосвященный Паисий, точно, призрен мною; где и как -- о том речь впереди. Будь он и под сею самою кровлей -- не тронуться ему теперь с одра своего.
-- Что ж он, недомогает больно?
-- А тебе, сын мой, неведомо, видно, каким он бедам и напастям от прелестников латинских подвергся.
И словно обрадовавшись случаю излить перед кем-нибудь свою наболевшую душу, велеречивый отец Никандр прочел тут своему молодому гостю целую проповедь о "житии" преосвященного. Оказалось, что "сродники не по плоти, а по духу", оба они, отец Никандр и епископ Паисий, с ранней юности дружили и были однокашниками в острожской бурсе, где, годы рядом сидючи, не одну скамью протерли. Но и в те поры преосвященный был уже начальством перед всеми бурсаками отличен, как "юноша совершенный, тихий, жития строгого, к убогим милостивый и в преданиях церковных столь крепкий, в деле душевного спасения, в книжном разуме православных догмат столь искусный, что все священные писания во устах имел". По заслугам был возведен он в сан протоиерейский, а там и в епископский. Когда же пошли "зло-хитрости и гонения иезуитские" на восточную церковь, тогда "паче всех восстал он, владыко веноцкий, как хорунжий войска Христова, как пророк Господний: не токмо целил недужных, очищал прокаженных -- прокаженных не плотью, а духом, но и возвращал заблужденных из сетей диявольских". Тут те "книжники и фарисеи, сиречь иезуиты, тайными махинациями взвели на преподобного мужа небывалые провинности, а власти бесстудные привели его пред себя, в священные одежды облаченного, поставили лжеклеветателей и засудачили его, несказанные ему обиды творили: сорвали с него одежды святительские, катам-мучителям в руки его предали, и повлекли те его из храма, посадили на вола, бичевали нещадно тело, многими годами удрученное от поста, и водили его так по позорищам... Он же, боритель храбрый и всетерпеливый, хвалами и песнями лишь Бога славословил, и толпу бессчетную, плакавшую горько и рыдавшую вкруг него, благословлял десницею".
Слушая возмутительные подробности об истязаниях священнослужителя, Михайло не мог воздержаться от выражения своего глубокого негодования.
-- А ты, милый, мыслишь, что на том злоба дьявольская уходилася? -- подхватил, все более воспламеняясь, отец Никандр. -- Кабы все лютости их на ряду написать, могла бы повесть целая быть, либо книжица. Поведаю тебе еще токмо о прегорчайшей и жалостнейшей трагедии (трагедия -- сиречь игра плачевная, -- пояснил он в скобках, -- что многими бедами и скорбями кончается). Преклони же уши и слушай! Не насытилися гонители крови священномученика: с вола его совлекши, до обумертвия истязали -- о, окаянные! Подошвы ног ему на бересте палили, гвозди под ноги подбивали: и по сей час-то от язв тяжких ногами не владеет! Когда ж, за всем тем, он от веры истинной не отрекся, а молил лишь Господа за врагов своих -- по рукам они его, по ногам и чреслам веригами железными сковали и бросили в темницу мужа смученного, престаревшего, в трудах многих удрученного и немощного тела. Потом медведя лютого к нему, голодом заморенного, туда ж пустили, замкнули с ним тремя замками... А христиане тоже нарекаются! На утро же отомкнули темницу, уповая, что съеден влады-ко зверем. Но, о чудо! Нашли его цела и невредима, стоящего на молитве; в углу же темничном -- зверя, преложившегося в кротость овчую...
-- Перст Божий! -- сказал Михайло, с благоговейным ужасом слушавший страдальческую повесть. -- И изверги ужели тем еще не тронулись, не образумились?
-- Когда пожрет синица орла, когда камень восплывет на воде, когда свинья на белку залает, тогда безумный уму научится! Положили до веку его в заточении держать.
-- Но тут, знать, нашлись все же добрые христиане, что тайно из темницы его вызволили?
-- Нашлися, точно... Вызволили, но -- увы!
Отец Никандр глубоко вздохнул и прибавил пониженным голосом, косясь на соседнюю дверь:
-- Испытаниями тяжкими не токмо тело -- и дух ему сломило: куда девалася и мощь орлиная!
Михайло уже не мог сомневаться, что спасенный архипастырь должен быть тут же рядом, за дверью. Догадка его вслед затем оправдалась.
С того места, где они сидели вдвоем с отцом Никандром, открывался вид на всю аллею до опушки бора. И вот, меж яркою зеленью аллеи мелькнула теперь в отдалении темная фигура бернардинца-иезуита.
-- Патер Сераковский! -- вскричал Михайло. -- Он верно, к тебе, отче.
-- Зачем ему ко мне? -- возразил отец Никандр; но по звуку его голоса было слышно, что сам он далеко не спокоен. -- Допрежь его николи ко мне глаз не ка-зал.
-- Так верно ж недаром! -- волнуясь, продолжал Михайло. -- Ему надо разведать, не ховаешь ли у себя владыку. И разведает чутьем своим собачьим!
-- Да коли тут никого нету?
-- Так ли, батюшка? Предо мною тебе, право, грех таить, а время дорого.
Из-за тонкой переборки, отделявшей "свитлицу" от соседнего покоя, послышался теперь жалобный, старчески-надтреснутый голос самого преосвященного:
-- Брат Никандр! Прекрати! Помысли о спасении своем и братнином!
Отец Никандр скорбно махнул рукой и засуетился.
-- Да и тебя-то, сын мой, куда мне деть? Застанет тебя здесь оглашенный -- дуже, поди, домекнется.
-- Нет ли у тебя, отче, другого выхода?
-- Нема. Разве что из заднего окошка?.. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Он и воистину ведь сюда завернул... Утекай, милый, спасайся!
-- Мне-то от него чего утекать? -- сказал Михайло, -- сам же я тебе тут, может, еще пригожуся. Не лучше ль мне пообождать малость?
-- Ну, с Богом же! Иди сюда...
Бедного отца Никандра совсем оторопь взяла. Он провел Михайлу за переборку. Горенка оказалась довольно тесная, об одном оконце в сад. Служила она спальнею обоим пастырям, как можно было судить по двум кроватям, на одной из которых полулежал теперь, с открытым фолиантом на коленях, преосвященный. Он был в подряснике; больные ноги его не были обуты, а каждая многократно тряпьем обмотана.
Давно уже наслышан был Михайло о владыке веноцком как о проповеднике, производившем, особливо на простой народ, неотразимое обаяние своим смелым, вдохновенным словом, а того более еще, быть может, своею внушительною сановитостью и старческою красотою. Но тяжелые телесные страдания и нравственные потрясения надорвали, разбили этот крепкий, цветущий организм: недавно еще, как видно, Полные щеки и двойной подбородок обвисли, сморщились в бесчисленных складках, приняли мертвенно-желтый оттенок; величавый, дородный стан как-то совсем обрыхлел, расслаб и бессильно вдавился в подложенные за спину подушки. Это была только тень, развалина прежнего епископа веноцкого.
-- Брат Никандр! -- так жалобно воззвал он, что нельзя было сомневаться в обуявшем его страхе. -- Не ропщи только, Бога ради, перед нечестивцем, не препирайся с ним по-пустому! Сам Господь наш Христос, лицебием, заушаем, оплеваем, смирил себя и рек: "Любите враги ваша..."