Страница 11 из 64
Правда, розовое настроение княгини Урсулы, в ранней юности склонной к мечтательности, с годами уступило место строгой религиозности. Но парк, по распоряжению ее светлейшего супруга, поддерживался в прежнем виде.
В этом-то парке под вечер следующего дня по прибытии самборских гостей гуляло целое общество. Во время прогулки по одну руку панны Марины вскоре очутился пан Осмольский, по другую -- пан Тарло. С первого взгляда трудно было бы сказать, кому из обоих отдать предпочтение.
Аристократические черты смуглого лица пана Тарло носили, правда, следы бурно прожитых лет, но черные глаза его под густыми сросшимися бровями светились как тлеющие уголья, и та самонадеянная заносчивость, то нескрываемое презрение, с которым он относился к большинству мужчин, та рыцарская почтительность и изысканная любезность, которые он выказывал перед особами другого пола, особенно если они отличались молодостью и красотою, снискали ему почти всеобщее расположение самборских дам.
Пан Осмольский, напротив, красотою лица отнюдь не поражал. Черты его были довольно обыкновенны и крупны. Зато в них выражались твердая воля, прямодушие и привычка к размышлению. Телом же он, надо признать, был очень хорошо сложен и вообще имел чрезвычайно решительный, воинственный вид, благодаря, между прочим, и военному мундиру. Это, очевидно, был вполне прямой характер, честный и простой вояка и рубака с возвышенным умом и чистым сердцем.
-- Ах, вот что, пане Осмольский, -- сказала вдруг панна Марина. -- У меня к вам просьба, большая просьба!
-- Панне остается только приказать, -- был почтительный ответ.
-- Но просьба, повторяю, очень большая! Вы вчера ведь только прибыли сюда и, конечно, еще утомлены, не отдохнули?
-- Мы, пани, люди военные, и утомления для нас не существует.
-- Так вы не слишком на меня рассердитесь, если я вас теперь же заставлю совершить обратное путешествие в Самбор?
-- С вами, в качестве конвойного?
-- То-то, что без меня. Мне во что бы то ни стало надо отправить очень важное и спешное письмо к отцу, и более верного гонца, как вы, я не знаю. Как рыцарь, вы в просьбе моей, конечно, не откажете?
Она произнесла это как-то особенно ласково, но так решительно, что пан Осмольский насупился и отдал ей формальный "рыцарский" поклон.
-- Вы делаете мне слишком много чести, пани. Между вашими собственными служителями, между прислугой вашей сестры нашлись бы, я уверен, вполне благонадежные люди, которые с не меньшим успехом, чем я, исполнили бы это немудреное поручение.
-- Так вы не желаете сделать это для меня?
-- Если прикажете, то я, разумеется, повинуюсь: ваше слово для меня -- закон.
-- Так я приказываю.
-- Слушаюсь, пани, -- не без горечи уязвленного самолюбия отвечал пан Осмольский. -- Письмо, может быть, уже при вас?
Небольшое, сложенное треугольничком и запечатанное письмо, действительно, оказалось уже у нее наготове. Приняв его, пан Осмольский молча откланялся, подошел к хозяевам объяснить, что по самому неотложному делу должен сейчас же возвратиться в Самбор, и без оглядки удалился.
-- Мне даже жаль его! -- усмехнулся пан Тарло. -- Вы точно нарочно услали его отсюда?
-- А если бы и так? -- вполголоса отвечала панна Марина. -- Отстанем немножко от других.
Пропустив остальное общество вперед, они незаметно завернули в безлюдную боковую аллею.
-- Время дорого, -- начала тут опять панна Марина, -- и с вами, любезный пане Эвзебий, я не стану более играть в жмурки. Вы не менее строгий католик, как вся наша семья Мнишек, и потому, конечно, поймете, что благо святой нашей церкви должно быть нам выше даже собственного нашего счастья. Между тем, в руках моих, можно сказать, судьбы нашей церкви: от меня зависит обратить к ней миллионы еретиков. Что вы глядите на меня так удивленно? Объяснюсь проще: нам надо заставить московского царевича перейти в нашу веру, а для этого мне надо завоевать его расположение...
Пан Тарло, как ужаленный, даже привскочил на ходу.
-- И я должен еще содействовать вам? -- вскричал он. -- Это, пани, бесчеловечно!
-- Что я не совсем бесчеловечна, что я к вам... благосклоннее, чем к кому-либо другому, вы можете судить уже потому, что вас я не удаляю от себя, тогда как вашего опаснейшего соперника, как видите, и след простыл. Я послала его с письмом к моему отцу, чтобы тот ни за что не отпускал его уже из Самбора.
-- Только для этого?
-- А по-вашему этого мало? Мне выпала, как я только что говорила вам, великая, но и трудная задача -- сделать московского царевича верным слугою папского престола. И, пока задача эта не будет мною выполнена, я дала себе слово не думать о моем собственном счастье. Пан Осмольский по своей непростительной прямоте только мешал бы мне в моем плане; говорить с ним о таком деликатном деле решительно невозможно. Вы же, дорогой Эвзебий, совсем другого закала, в вас я надеюсь иметь самого верного помощника: вы должны вашим вниманием ко мне постоянно поддерживать чувства царевича, а в то же время, чтобы оставлять его в некотором сомнении, быть галантным и с моими фрейлинами. Зато, раз только царевич будет наш, эта рука -- ваша...
Молодая комедиантка, не глядя, протянула ему свою руку, к которой он не замедлил приложиться губами.
-- Итак, мы -- союзники? -- сказала она, отнимая опять руку. -- Вы обещаете иметь терпение до конца?
-- Вы делаете со мною, что хотите, божественная!..
-- Без нежностей! Я для вас, покамест, как и для всех других, только панна Мнишек, которая может быть одинаково любезна с кем хочет.
-- Слушаюсь...
-- Слово польского рыцаря?
-- Слово рыцаря.
-- Чур, не забывать! А теперь, пане, повернем назад и нагоним поскорее других.
Глава десятая
ФАЛЬШИВАЯ ТРЕВОГА
Следующий день выдался исключительно жаркий и душный. Солнце, чем далее за полдень, тем томительнее пекло и парило, как бывает обыкновенно перед июльскою грозою. Неудивительно, что многочисленные домочадцы жалосцского замка попрятались по углам.
Обширный, усыпанный песком двор перед лицевым фасадом замка лежал прямо на припеке, и на нем, естественно, не было ни души. Но и отсюда замечались признаки напряженного ожидания необычных гостей: из открытых окон отдаленного флигеля, где помещалась княжеская пекарня (кухня), доносился неумолчный концерт ножей, кастрюль, ступок, перебранка повара с поваренками. На пороге главного портала замка стоял бессменным караулом, в полной парадной форме, один из двух дежурных на этот день "маршалков" -- молодых дворян-приживальцев светлейшего. Несколько человек состоявших под его началом ливрейных слуг слонялось тут же между колонками подъезда и вполголоса лениво перешучивалось. По временам показывался из замка сам маршал придворный, пан Пузын, тяжелый на подъем толстяк; пыхтя под плотно облегавшим его раздобревшее тело кунтушом, спереди и сзади залитым золотым шитьем, он озирался -- все ли в порядке, отдавал слугам еще то или другое приказание и, отдуваясь, скрывался опять в прохладные сени дома.
-- И чего он ползет-то еще сюда? -- заметил один из дежурных слуг, чернявый, востроглазый малый.
-- На то маршал, -- отозвался, зевая, другой.
-- Маршал! Вона где наш маршал, -- сказал первый, кивая на окошко в "городне", откуда только что выглянула на минутку голова молодого княжеского секретаря, пана Бучинского: всем у нас верховодит.
-- Ты, Юшка, держал бы язык за зубами.
-- Да нешто не правда? Он вот и теперь-то за делом -- бумажки строчит, а нет-нет да и выглянет: все видит, все подметит, а хошь бы раз облаял -- мягко стелет и мягко спать. А тот что? Хошь бы палец о палец ударил: "Раздень меня, разуй меня, уложи меня, накрой меня, переверни меня, перекрести меня, а там, поди, усну и сам".
-- Видно, ты, братику, давно на конюшне не бывал?