Страница 2 из 51
Гонтовая крыша, белые переплеты окон, застекленная веранда с крылечком. Я жила там с дедом и мамой. Отец, которому угрожала арестом служба безопасности нового режима, спустя несколько месяцев после окончания войны был переправлен на Запад. Он добрался до Лондона и остался там, завел себе семью.
В доме всем распоряжался дед. Он был выдающийся знаток римского права, до тысяча девятьсот тридцать девятого года служивший профессором Ягеллонского университета. После смены режима дедушка отказался сотрудничать с новой властью, несмотря на то что к нему прислали целую делегацию. В университет он больше не вернулся, а занялся выращиванием роз в Вильках, имении своей рано умершей жены. Новая власть конфисковала поместные земли, оставив, правда, прежним владельцам дом и огород с садом.
Дом стоял на косогоре в окружении высоченных тополей. Когда налетал ветер, деревья скрипели, а я боялась, что при сильном порыве какое-нибудь из них обязательно обрушится на наш дом. До сих пор у меня в ушах стоит скрип мощных стволов, я будто снова вижу их зловещее раскачивание. Стоит только закрыть глаза, и перед моим внутренним взором возникают их колышущиеся из стороны в сторону верхушки на фоне высокого неба. Дедушка не разделял моих страхов, говорил, что дом построен крепко, а деревья растут здесь, наверное, целый век. Они пережили много бурь и шквалистых ветров за эти годы, а стоят, как стояли. Но я все-таки боялась, что придет день, когда ветер победит одного из этих исполинов — и темной глубокой ночью пирамидальный тополь, как подрубленный, рухнет на крышу нашего дома. В своей комнатке, расположенной наверху, я тревожно прислушивалась, как кряхтят старые стволы, и корчилась от страха, натягивая одеяло на голову. Иногда пыталась молиться, как умела, и просила Бога, чтоб Он хранил наш несчастный дом и меня, ведь именно я должна была стать первой жертвой. Дедушка и мама спали внизу, а моя спаленка была под самой крышей, отделенная от нее тонким потолком. Днем вероятность остаться в живых была больше — я могла бы убежать, услышав шум падающего на крышу дерева, а вот ночью… Ночью я была приговорена к смерти. Тем более что обычно самые грозные бури начинались с наступлением темноты, а утихали только под утро. Ветер с бешенством рвал оконные фрамуги. Порой я не выдерживала и в ночной рубашке сбегала по лестнице вниз, в мамину спальню, где, рыдая, умоляла, чтобы она позволила мне остаться с ней до утра.
— Ты спи, а я посижу здесь на стульчике, — говорила я, тыльной стороной ладони вытирая заплаканные глаза.
Но тут в дверном проеме появлялся дедушка в своей домашней бархатной куртке с простеганными отворотами и рассерженным голосом произносил:
— Успокойся, иначе страх навсегда поселится в тебе!
Его раздражало мое нытье. Он хотел внука и факт моего рождения принял с большим разочарованием.
Часть мебели из вильковского имения я забрала к себе, окончательно загромоздив и без того тесную квартирку, состоявшую из одной комнаты с альковной нишей и темной кухоньки. Я жила на тринадцатом этаже бетонной башни, построенной на руинах варшавского гетто. О том, что много лет назад здесь текла другая жизнь, напоминал лишь старый газовый фонарь, давно переставший светить. Но когда бы я ни подошла к окну, он неизменно притягивал мой взгляд. Длилось это до тех пор, пока однажды вместо фонарного столба я не увидела глубокий котлован — строители готовили фундамент под очередную башню. Так последний немой свидетель разыгравшейся здесь трагедии ушел в небытие.
Орли, четверть седьмого утра
Однако я ошибалась: этот не очень опрятный с виду молодой человек, сидящий за столиком в углу, все же кого-то ждал. Вскоре появилась девушка, они расцеловались. И удалились в обнимку. Мое одиночество стало от этого еще нестерпимее. Я всегда носила в себе глубоко укоренившееся чувство одиночества. Прямо-таки любовно взращивала его в себе, наслаждалась им. Это было моим наркотиком, без которого я уже не могла существовать. Я очень рано поняла, что отличаюсь от своих подружек, что мне недостает женского инстинкта, который многое в жизни упрощает. Я не в состоянии была справиться с самыми элементарными вещами, период полового созревания стал для меня кошмаром. Я все время ощущала себя грязной. В этом было нечто унизительное. Может быть, я не справлялась со своей физиологией еще и потому, что из моего детства рано ушла мать. Нет, физически она присутствовала, но, несмотря на это, большой роли в нем не играла. По крайней мере, мне так казалось. Главным персонажем в моей жизни был дедушка. Его скрипучий старческий голос проникал во все уголки нашего дома на косогоре, от него невозможно было укрыться. Я частенько затыкала уши, стараясь не замечать, как он мучает мать из-за какого-то пустяка, из-за неважной, никчемной вещи. Но мы обе были в его власти. Он содержал нас, поэтому нам приходилось покорно выслушивать его замечания, типа: «Сколько раз просил класть ножницы на место, и опять они не там, где им положено быть. В доме, где нет порядка, царит распущенность нравов, это служит плохим примером для ребенка. Чему она может научиться?»; «Я попросил тебя, Марья, чтобы моя внучка подчинялась моим распоряжениям, а что на деле выходит? Я часто слышу ее голос внизу, хотя она должна быть в кровати в строго указанное время. Девочка должна понимать, что положено делать и чего делать нельзя, с младых ногтей осознать, что такое обязанности». На тему долга и обязанностей дедушка мог разглагольствовать бесконечно. Другим поводом для его вечных придирок ко мне было мнимое отсутствие ответственности. Во всем, что бы я ни делала, он видел легкомыслие и беззаботность. Никаких поблажек, невзирая на мой возраст, дедушка мне не давал. Он не хотел понять, что я — всего лишь маленький ребенок, который порой поступает спонтанно, подчиняясь первому импульсу.
Париж… Какое значение для меня имело осознание того факта, что я очутилась в этом городе? Занятая своими мыслями, я, тем не менее, замечала, что своим внешним видом сильно отличаюсь от большинства прохожих. И дело было не только в том, что я была хуже одета. Просто мой облик напоминал человека из иной эпохи. Будто меня вынули из кинохроники, снятой где-то в шестидесятые годы двадцатого века. Надо было срочно что-то делать. Недолго думая, я купила себе новый плащ. Вернувшись в отель, тут же позвонила Эве, чтобы рассказать ей об этом. Виделись мы с дочерью довольно редко, зато подолгу разговаривали по телефону, чуть ли не ежедневно. Однако теперь, по понятным причинам, вести пространные телефонные разговоры было бы слишком накладно.
— И какого он цвета? — спросила дочь.
— Довольно неопределенного, — рассмеялась я в ответ. — Что-то вроде бледно-салатового. Но уже нашелся человек, который его похвалил.
Этим человеком была Надя… Нагруженная покупками, я решила воспользоваться лифтом. Она как раз поджидала его, перебирая в руке стопку конвертов. Я искоса бросила взгляд, и мне удалось прочитать фамилию адресата: Александр Н. Разумовский. Я сразу догадалась, кто эта молодая женщина. Невысокая, худощавая, с темными, коротко остриженными волосами и очаровательным личиком.
«Как можно грозиться размазать по стенке столь очаровательное существо?» — подумала я и улыбнулась ей. На ее лице тут же отразилось беспокойство.
— Я ваша соседка, — произнесла я по-русски, — живу рядом с вами.
— Уф, слава богу, — выдохнула она с облегчением, — вы говорите по-русски. А то я французский не понимаю…
Уже в кабинке лифта Надя сказала, что у меня красивый плащ.
— Мое новое приобретение, только что купила, — похвалилась я.
Выходя из лифта, я пригласила ее как-нибудь зайти ко мне на чашку кофе. Ничем не обязывающая фигура речи, правда? Как-нибудь, на днях или вообще никогда… Она поспешно поблагодарила.
— Меня зовут Надежда… — Остальные слова заглушил шум захлопывающихся дверей лифта.