Хитклиф

— Кое-что изменилось, — напомнил я.

— Да — изменилось, — он шагнул к камину, пошевелил горящие поленья, — женщина, которую я любил, боялась тебя, может быть, чувствуя, кто ты и что это значит. Любя тебя, в уверенности, что вскоре всё разъяснится, я позволил ей поверить, что ты желаешь мне зла, ведь это было тогда мне на руку и в некоторых других отношениях. Ты обиделся — а я был счастлив этому, ведь, значит, я тебе не безразличен. Я собирался в скором времени помирить вас — двух самых любимых моих людей — и восстановить тебя в твоих законных правах.

Рассыпалась головня в камине; искры, шипя, разлетелись по комнате. Мистер Эр решительно повернулся ко мне.

— И так оно и будет, по крайней мере отчасти. Она уехала и, может быть, никогда не вернётся, но ты здесь. Ты мой сын, и отныне мир узнает об этом. Моя любимая исчезла, но твою ты, благодарение Господу, ещё можешь обрести. Ты привезёшь её в этот дом как невесту.

Я застыл. Как странно.

Отец.

Он изучал моё лицо, будто увидел впервые.

— Как дорог стал он мне! Как хочется прижать его к груди, баюкать, как ягнёнка! Но он не ягнёнок, он волк, он жесток, готов съесть меня с потрохами.

Я всё молчал.

Он стал передо мной, глаза сверкали.

— Хитклиф?

Тут уж мне пришлось пошевелиться, ведь он обнял меня. Незнакомое ощущение овладело мной. Хотелось размозжить его голову кочергой, хотелось спрятаться у него на груди.

Я вдруг заметил, что плачу. Плача, освободился из его объятий. Плача, собрал с пола кости. Плача, положил их на стол.

— Остался ещё один вопрос, — сказал я, — кинем на него.

Я выиграл. Глаза его говорили, что он знает, о чём я спрошу.

— Где моя мать?

Он вдруг будто сжался. Взгляд потускнел. Молча, отстранённо повернулся, взял свечу и поманил меня из комнаты.

Мы пошли вверх по лестнице — я знал, что нам нужно наверх, — к коридору верхнего этажа, к двери, за которой исчезла птица. Он достал тяжёлую связку ключей, которую прежде я никогда не видел, — она висела на крючке над косяком, открыл дверь. За дверью — лестница; мы стали подниматься к холлу мансарды. В конце — ещё одна запертая дверь.

Перед ней мистер Эр помедлил.

— Ты твёрдо решил пройти через это, Хитклиф? Она смертельно опасна; ты видел, как она обошлась со мной, и слышал, что она сделала Мэзону, а он её брат.

— Я решил.

Он постучал. Не получив ответа, вставил ключ в замок и повернул.

— Берта! Берта Эр!

— Что это за имя? — послышалось изнутри. — Меня зовут не так, никогда так не звали. Зачем же упорно называть меня этим именем?

— Часть её мании — отрицать своё имя, — отворяя дверь, вполголоса проговорил мистер Эр, — как и всё остальное. Ради Бога, Хитклиф, будь осторожен. Она очень хитра.

За круглым столом в середине комнаты сидели две женщины. На плече той, что повыше, — красный попугай. Круглая лампа в центре стола освещала свёрнутые в трубку рукописи, склянки чернил, разбросанные вокруг испачканные перья, но на лице повернувшейся ко мне женщины лежала глубокая тень.

Другая женщина, очень изящная, с приветливым взглядом, сказала:

— Сегодня она спокойна. Совсем не жалуется. Удивительно стойко переносит страдания.

— Это её сестра, — пояснил мистер Эр sotto voce[23], — недавно приехала из Вест-Индии, чтобы заменить уехавшую служанку.

— Почему вы говорите о Вест-Индии? — спросила та, что в тени. — Я никогда там не жила. Почему вы на этом настаиваете? И почему держите меня здесь взаперти? Я хочу вернуться домой. Слышите вы? Монстр! Тюремщик! Отвечайте!

Отмахнувшись, мистер Эр закрыл руками уши.

— Ужасно! Ужасно! Такой ум помутился! Погибла такая красота!

Женщина вдруг бросилась вперёд и бешено вцепилась в горло мистера Эра. Мгновение они отчаянно боролись, попугай носился вокруг, плеща крыльями. Потом, после того как сестра подскочила к ней и коснулась её плеча, она упала в кресло. Попугай водворился на прежнее место.

— Перед тобой Берта Мэзон Эр, креолка, распутница, — выдохнул мистер Эр. — Меня обманом заставили жениться на ней, когда я был моложе тебя, и открылась моя ошибка слишком поздно. Весь её род поражён безумием, безумием, которое кажется разумом, но они воспринимают мир иным, чем он есть, и пытаются и другим навязать свою манию. Хитклиф, перед тобой твоя мать!

Мистер Эр повернул лампу, и она осветила наконец лицо женщины. Это было зеркало, глубокий омут, посмотри в него — и отразишься в нём, и он поглотит тебя.

— Мать? Я не мать, — недоумевающе возразила женщина, — и это не мой сын. А впрочем… — Она протянула руку к моей щеке. — Впрочем…

— Не давай ей прикасаться к себе! — предупредил мистер Эр, рукой ограждая меня от неё. — Она тут же набросится на тебя, как на меня.

— Я лишь пытаюсь освободиться, — надменно выпрямившись, объявила она. — Первое, единственное стремление узника — обмануть тюремщика и вновь обрести мир. Предупреждаю — вас обоих, — чтобы это сделать, я пойду на любую дикость, любое насилие. Какими всемогущими вы бы себя ни считали, удержать меня вы не в силах!

— Упрямая дерзкая дрянь! Хоть и такая жалкая. На вид вполне разумная, безупречная. А оскверняет само слово «женщина». Но она не убежит. Держать её здесь — мой долг. Спутанная по рукам и ногам, она терзает одного меня. А освободившись, на всех накличет несчастья!

— Самовлюблённый дурак! — обратилась она к нему. — Кроме дверей и окон, есть и другие пути для побега. Запирай меня, если хочешь; но я свободна — назло тебе!

— Беснуйся, беснуйся, дорогая жёнушка! Можешь быть счастлива тем, что погубила меня. — И мистер Эр повернулся ко мне. — Ну что, Хитклиф? Может, от тёплых чувств при виде матери растаяли твои голосовые связки? Это сияние её любящих глаз так на тебя подействовало? Или, может быть, проявление материнской заботы с её стороны? Счастлив иметь такую мать? Рад, что увидел её?

Я сел в кресло у стола.

— Оставьте нас, — попросил я мистера Эра.

Он горько рассмеялся.

— Ты не можешь…

— Могу. Оставьте нас вдвоём. Я поговорю с ней с глазу на глаз.

— Я этого не сделаю. Ты сам не знаешь, о чём просишь. Она тебя растерзает.

— Ерунда. Она спокойна. Она бросается только на вас.

— Это всё уловки. Стоит мне выйти из комнаты, как она попытается одолеть тебя.

— Тьфу! Одолеть меня? Да я могу переломить её, как тростинку. Кроме того, вы сказали, что я её сын. А стало быть, могу потягаться с ней в хитрости и жестокости.

Он упирался долго, не хотел уступать, но в конце концов согласился. После многочисленных предостережений и оговорок он вышел из комнаты. За ним последовала женщина с приветливым лицом.

— Но помни, я рядом. Только крикни — и я вернусь.

Мы остались одни.

Теперь я мог разглядеть лицо моей матери. И если сначала меня поразило в нём лишь наше с ней сходство, то теперь я увидел, каким оно было измождённым, осунувшимся, призрачным. Неужели на моих глазах она так ослабела?

— Почему вы сказали, что вы не мать мне? — спросил я.

— Уже очень давно, почти сколько я себя помню, меня держат взаперти в этих комнатах. Здесь нечего делать — лишь замышлять побег и писать на бумаге, которую приносит мне мой тюремщик. И я пишу. Пишу день и ночь. Пишу очень мало — чтобы дольше хватило бумаги.

— Что вы пишете?

— Иногда — о тюрьмах, подобных этой, и о жестоких людях, подобных Эру. Иногда — о чудесных дальних странах, что лежат за океанами. Там я свободна, в мире, созданном мной, я свободна, и могу стать другой женщиной, или мужчиной.

— Где вы жили до того, как попасть сюда?

— Эр будет говорить вам, что я из тропических стран, но он лжёт. Я с севера, где ветры свежее и холоднее, чем тут. Помню пустоши — солнечный свет над вереском, куда ни глянь — открытое пространство, сколько хватает взгляда. Помню лошадей в конюшне, лай собак, хлебную опару на кухне…

— Похоже на мой прежний дом.

23

Вполголоса (ит.).