Хитклиф

Раздулся ли я от гордости, выслушав эти слова? Возликовал ли, что столь явно полюбился другому человеческому существу? Не могу ответить: я думал и действовал как в тумане, который рассеялся лишь недавно (об этом дальше), но что я припоминаю о своих тогдашних переживаниях, так это (кроме боли, постоянной и неизбывной, от разлуки с тобой) ощущение правильности происходящего: дескать, мир наконец-то стал таким, каким ему надлежит быть.

Мистер Эр сохранял эксцентричную привычку ужинать со мной в конюшне. Исключение было сделано только на время зимних холодов, когда мы ели у меня в комнате, однако с первой оттепелью наши трапезы вновь вернулись поближе к конскому обществу и радовали лошадей всё большей утончённостью манер.

Как-то в разгар лета мы ужинали спаржей, устрицами и гранатами, запивая их вином. (Одной из причуд мистера Эра было заказывать такие блюда, которые, он полагал, вызовут у меня затруднения; он ликовал, когда мне случалось допускать оплошность, и ещё больше ликовал, если я с честью выдерживал испытание.) Был жаркий вечер. Мы сняли сюртуки, с бокалами в руках вышли из конюшни в сад в поисках прохлады и уселись на зелёном пригорке. Наши белые рубашки серебрились в жемчужном сиянии гаснущего небосвода. Влажный туман стлался вокруг нас, и казалось, будто мы сидим в озере и вокруг нас вода. Воздух в долине дрожал от стрекота сверчков.

Во тьме вспыхнул огонёк, возвестивший, что мистер Эр закурил сигару. Я почувствовал лёгкую брезгливость, как всегда, когда человек на моих глазах отравляет своё тело и мозг.

— В основе вашего мировоззрения лежит коренное противоречие, — заговорил мистер Эр, перекрывая раскатистым баритоном стрекотание сверчков. Он продолжал разговор, прерванный десять минут назад. — Вы желаете пожинать плоды общественного порядка, который строится на законе, а сами презираете этот закон.

— Какое мне, человеку без семьи и собственности, дело до законов, которые созданы другими людьми и созданы, если разобраться, для защиты семьи и собственности — своей и своего сословия.

— Вы можете обзавестись собственностью и тогда захотите, чтобы закон её охранял.

— Я ничего не потребую от закона, — возразил я. — Если я приобрету собственность, то лишь в силу особых, мне одному свойственных магнетических способностей, то есть потому, что она сама пойдёт ко мне в руки. По той же причине я удержу её в руках. Если я утрачу приобретённое, значит, я — это уже не я. Личность и то, что ей принадлежит, составляют единое целое, и разрушить связь между ними значит уничтожить личность.

— С этим я не согласен, — отвечал мистер Эр, — но оставим на время обобщения и обратимся к частности, которая прекрасно иллюстрирует вашу ошибку. В настоящее время ваша личность всецело зависит от тех законов, которые охраняют собственность, поскольку в отсутствие таких законов местное население восстало бы с требованием разделить на всех сто акров моего поместья и средства, на которые вы учитесь и одеваетесь.

— Это касается вашей личности, а не моей — ваши магнетические способности сохраняют целостность вашего поместья, а мои — побуждают вас мне благодетельствовать.

— Ответ изящный и хладнокровный, вполне в вашем духе, Хитклиф. Однако ваша теория личного магнетизма не выдерживает никакой критики. Если возвести её в ранг общего принципа, она поведёт к мистике, к разброду в умах… к анархии!

— Ничуть! Моя теория, если следовать ей правильно, приведёт к невиданной всеобщей гармонии. Я докажу свои слова. Чем определяется закон в вашей системе?

Светящийся кончик сигары двигался в такт ответу.

— Всё лучшее, что разум скопил за многие годы, сформулировано в законах правды и морали. Эти законы, если им правильно следовать, обеспечивают мирное сосуществование отдельных личностей, разумное согласование их интересов. Безусловно, законы требуют от кого-то уступок и кому-то причиняют страдания, но в целом они обеспечивают наибольшее благополучие наибольшему числу людей.

— А мне плевать на ваше «наибольшее благополучие» — худосочный плод соглашательства, единственный положительный результат которого — интенсивное денежное обращение, достигаемое, однако, за счёт отказа от полнокровного существования.

— Ваше «полнокровное существование», если его не ограничивать, подавит всё более заурядные формы бытия ради удовлетворения собственного властолюбия. Ваше кредо на руку лишь сильному.

— Потому что сила — высшее проявление жизни, — сказал я. — Если вы верите, что жизнь, жизненная сила — это простое механическое движение атомов, то разве не чувствования индивидуума, не его воля — высшая форма жизни, и разве она не стоит тысяч маленьких безвольных жизней?

Красноватый огонёк описал в чёрном воздухе длинную дугу: это мистер Эр бросил окурок в яблоневые ветви ниже по склону.

— Вы говорите так, потому что воображаете себя тем самым высшим существом и вам плевать, что думают другие.

— Нет, я говорю так, потому что я прав. Вы верно заметили, мне плевать на благосостояние общества в целом, однако я верю, что, если бы все приняли моё кредо, мир достиг бы немыслимой прежде полноты бытия. Если бы каждая личность, как струна, была настроена в лад со своей судьбой и отзывалась бы на её предначертания, если бы каждый следовал внушённому свыше порыву, тогда индивидуальность расцвела бы радугой недоступных нашему теперешнему убогому восприятию красок, буйством восхитительных форм, незнаемых и непознаваемых.

— Тогда анархия, безумие и своеволие разрушили бы землю. Ваша теория, Хитклиф, дозволяет любому помешанному навязывать окружающим свою уродливую философию. Чем сильнее безумие, тем оно соблазнительнее и опаснее. Нет, это не дело.

— Так вы атеист? — спросил я.

— С чего вы взяли?

— Вы верите в мир, где всякий порыв — следствие болезненного исступления. В моём мире есть Бог, дьявол и духи, которые нами руководят. Они определяют нашу судьбу. Наше дело — почувствовать их замысел, откликнуться на их зов.

— Это что-то средневековое, гротескное, — отвечал мистер Эр. — Бог дал нам разум. Это наш ясный путь к добру, а не сумеречная тропинка, которая ведёт лишь к безумию, тоске и самообольщению.

— Вам недостаёт веры, — сказал я. — И неудивительно: ваш холодный Бог и не старается воодушевить вас. Мой же позволяет нестерпимой боли и нестерпимому наслаждению сосуществовать бок о бок. Только познавая эти крайности, мы живём сполна.

На мгновение во мраке высветилось искажённое презрительной гримасой лицо мистера Эра: покуда он закуривал следующую сигару, я успел рассмотреть его саркастическую усмешку. Затянувшись, он сказал:

— Вы полагаете, что наслаждение и боль — суть бытия. Да, не сомневаюсь, вы вкусили и то, и другое сполна. Но есть крайности бытия, с которыми вам не доводилось соприкасаться. Вероятно, вы даже не ведаете об их существовании. Вы вдвое моложе меня; вы не знаете, что значит вставать без надежды и ложиться без надежды, жить бок о бок с повседневным ужасом. Не дай вам Бог это узнать. Однако случись с вами такое. Вы запоёте по-иному.

Этим заканчивались все наши споры: он отметал мои доводы как плод юношеской горячности, недостойный опровержения. Я пожал плечами. Что мне его презрение? Я знал, а он только предполагал.

Вершина холма, на котором мы сидели, располагалась вровень с верхними этажами дома, хотя и в некотором отдалении. Живая изгородь скрывала от меня большую часть строения, однако за силуэтом мистера Эра я видел три узких жёлтых прямоугольника: в мансарде горела лампа. Я знал, что там живёт одна из служанок, швея, и предположил, что сегодня она засиделась за работой. Свет размеренно мигал; я решил, то это женская рука, кладущая стежки, заслоняет лампу. Потом окна погасли, и я перестал видеть и Торнфилд-холл и его владельца.

— Кстати, — сказал мистер Эр после недолгого молчания. — Знаете, что сегодня за день?

— Нет, — ответил я (хотя отлично знал).

— Годовщина вашего появления на моём горизонте. Давайте выпьем за этот поучительный для нас обоих год.