Хитклиф

На физиономии его проступило искреннее изумление, но тут в комнату снова вошёл мистер Эр. Мы вопросительно взглянули на него.

— Ну, — спросил он сердито, — чего уставились? Может, вас смутил рисунок на моём халате? Или моё лицо вам не угодило?

Джон потерял дар речи, поэтому ответил я.

— Мне предстоит смыть обвинение в пролитии чернил?

— По-моему, предстоит смыть сами чернила. Джон, будь любезен, займись этим.

Джон поклонился, но с места не сдвинулся. Он не хотел так просто сдаваться. Я тоже желал ясности.

— Мистер Эр, — сказал я. — Против меня было выдвинуто обвинение. Я бы хотел, чтобы его сняли.

— Против вас? Ах да, конечно. Да, да, вы свободны от всяких подозрений.

Он нетерпеливо махнул рукой.

Я поклонился, собрал те книги, которые не были безнадёжно испорчены, и пошёл к двери. Джон, однако, не унимался.

— Но, сэр! — воскликнул он. — Я собственными глазами видел, как он выходил из комнаты!

Чело мистера Эра омрачилось.

— Не сомневаюсь, что вы видели мистера Хитклифа, но можете ли вы присягнуть, что никто другой не выходил после и никто не входил? Разве вы всевидящи? Джон, помни предписания!

Во время этой речи Джон заметно сконфузился, но при последних словах выражение его лица снова изменилось. Он низко поклонился, пробормотал: «Я распоряжусь, чтоб убрали», — и вышел.

Тогда я подумал, что предупреждение мистера Эра должно напомнить Джону о моём положении в доме. Потом, однако, я сообразил, что всё не так просто. Джон и впрямь сперва искренно удивился, но после слов «помни предписания» удивление прошло. Может, мистер Эр каким-то замысловатым образом дал моему обвинителю понять, кто истинный преступник? Если так, между хозяином и слугой существует сговор, о цели и смысле которого мне ничего не известно.

Происшествие вызвало во мне ещё больший интерес к мистеру Эру и его ко мне отношению, но гадать было некогда. Мне посулили драгоценную награду, небольшое усилие — и она моя. Надо было быть круглым дураком, чтобы отказаться, а я всё-таки дураком не был. Поэтому я прилежно усваивал уроки мистера Эра и выполнял все задания учителей, которых он мне нанял. Я фехтовал, музицировал, танцевал. Учился я хорошо — ты бы первая меня пристыдила, если бы я поступал иначе, потому что мне и впрямь были созданы все условия. Правда, случались и постыдные промахи, но я в утешение напоминал себе, что благородное искусство коневодства я уже постиг в совершенстве и мог бы поучить ему самого мистера Эра.

И впрямь, больше всего меня радовали занятия с Вельзевулом. Мне нравился и сам конь, и то, как он упорно продвигается к трудной цели, отчасти же, должен сознаться, мне нравился тот трепет, который вызывало у меня твоё, Кэти, подобие — мои любящие очи видели не столб в женской одежде, но ТЕБЯ. Я издали различал твою шляпку, твоё лицо — и вспоминал, как давным-давно на Перевале ты выбегала на полосу, которую я пахал. Я нарочно дразнил тебя, проезжая по дальнему краю луга, откуда видны были только перья да шляпка (я ещё опасался подъезжать на Вельзевуле поближе). Чтобы усилить иллюзию, я воображал, будто Хиндли допился до смерти, а ты чудом разузнала, где я, и приехала звать меня домой. Или что сказочный случай привёл тебя в Хэй по дороге в Лондон, и ты вышла прогуляться. В любую минуту я могу въехать на пригорок и предстать перед тобою. Ты взглянешь — и сперва не поверишь своим глазам. Потом — радостное узнавание, ты протягиваешь ко мне руки, я поднимаю тебя в седло, и мы скачем — куда? Здесь фантазия обрывалась, хотя должна была бы оборваться раньше; увидев тебя, Вельзевул постарался бы искалечить нас обоих.

Так я продолжал жить в относительном довольстве, занятый поочерёдно то настоящей, то выдуманной, но неизменно деятельной жизнью. Однажды, когда я ездил по лугу, Джон окликнул меня с края поля и сказал, что меня зовут в дом. Я не хотел, чтобы он узнал про «женщину», и поэтому поехал за ним, не забрав с собой её одежду.

Оказалось, мистер Эр звал меня, чтобы вместе ехать к его поверенному в Милкот. Поездка заняла весь остаток дня и часть вечера. Похолодало, задул сильный ветер, и обратно мы ехали уже под снегом. Как это ни глупо, я всё время думал о твоём подобии, как оно висит на столбе в чистом поле и его засыпает мелкой снежной крупой. К тому времени, когда мы добрались до дома, я окончательно извёлся тревогой за этого фальшивого рукотворного идола.

Понимая всю глупость своего беспокойства, я тем не менее постарался поскорее освободиться и побежал на луг.

Снег прекратился, подморозило, дул пронизывающий ветер. Обрывки чёрных туч стремительно проносились мимо полной хрустальной луны, и холмы под ними то вспыхивали фосфорическим блеском, то вновь погружались во тьму. Гладкие подошвы моих сапог скользили на заледеневшем склоне. Когда я взбежал на пригорок, луна вновь выглянула из-за тучи, и «женщина» предстала передо мной, с головы до пят залитая лунным светом.

Как обычно, сперва я увидел тебя, но нет — ты не могла быть такой! Передо мной стояла живая женщина, но мерзкая, непристойная — перекошенное лицо, чёрные дыры глаз, оскаленный лиловый рот, плещущие на ветру чёрные космы. У меня кровь отхлынула от лица, я пошатнулся, упал на колени и закрыл лицо руками. Потом рассудок вернулся. Я открыл глаза. Хотя я верил тогда и сейчас верю, что призраки порою ходят по земле, я знал, что теперешнее наваждение я своими руками смастерил из тряпья, перьев и разрисованной чернилами наволочки не далее как этим утром, и бояться тут нечего. Наверно, меня напугала игра лунного света.

Подойдя ближе, я понял, что произошло. Тонкие чернильные линии размокли и расплылись, ветер разорвал наволочку на том самом месте, где мне примерещился огромный разверстый рот. Честная попытка отобразить твоё прекрасное лицо превратилась в жуткую карикатуру.

Дрожа, я сдёрнул тряпку с обелиска, порвал её в мелкие клочья и разбросал по ветру. Избавившись от мерзостной хари, я успокоился настолько, что мог аккуратно и без суеты снять с Рунного Камня остальное одеяние. Однако вид рун на месте отсутствующего лица бросил меня в дрожь. В свете полной луны знаки на камне складывались всё в ту же отвратительную маску, которая напугала меня минуту назад.

Я уже собрался уходить, когда краем глаза заметил какое-то лёгкое движение. Кто-то в белом спрыгнул со стены, выходившей к нижней части луга, и скрылся в колючих зарослях. Дрожа от холода и волнения, я бросился вдогонку, но когда добежал до края леса, там уже никого не было, только под стеной на снегу отпечатались следы узких башмаков. Тут луна снова скрылась. Понимая, что ничего больше не увижу, я пошёл в дом.

Я плохо спал и в ту ночь, и в следующие. Мне снилась моя «женщина», она ходила по верхним этажам Торнфилд-холла и открывала подряд все двери. Она тяжёлой каменной поступью бродила из комнаты в комнату. Иногда лицо у неё было жуткое, расплывчатое, иногда твоё, иногда даже моё. За последней дверью оказывалась не комната, а усыпанный звёздами небосвод. Она делала шаг и растворялась во тьме. Я просыпался. Другой раз я видел тот же сон, но иначе. Я услышал тяжёлые каменные шаги внизу, в конюшне. Сердце заколотилось, словно желая вырваться из груди — я узнал эту поступь! Я вслушивался в свинцовые размеренные шаги на лестнице. Они приближались. Грохнула щеколда, и у моей кровати встала она, с головы до ног залитая лунным светом. На меня смотрел замшелый камень в глубоких выщербинах рун.

И всё же это была женщина, она вожделела ко мне. Она навалилась на меня, словно крышка мраморного саркофага. Её тяжелый лик придавил моё лицо…

Я проснулся в поту, хотя было холодно — вода в умывальном тазу покрылась коркой льда. Остаток ночи я просидел внизу, с лошадьми.

Днём было полегче, хотя ночная тайна угнетала меня, чем бы я ни занимался — учёбой, работой, беседой. Каждое утро я с тяжёлым сердцем вынимал женский наряд из кладовой в конюшне (как только начались сны, я перестал уносить его в свою комнату), каждое утро, въезжая на пригорок и видя знакомый силуэт, я испытывал не радость, но омерзение и страх. И всё же я продолжал тренировки; поддаться страху и отказаться от первоначального замысла значило признать, что я схожу с ума, а мне этого не хотелось. Правда, теперь, наряжая столб, я больше не стремился к изяществу и правдоподобию, я напяливал юбку, кофту и шляпу как попало. Однако стоило мне отвернуться, и женщина как будто сама поправляла свой туалет, словно назло становясь день ото дня всё более живой.