Лиса в курятнике

Остатки жареного гуся остыли, и тень от стержня часов передвинулась на две цифры, когда Амиц Дольникер получил свой последний сердечный припадок на территории деревни Эйн Камоним. Залман Хасидов слушал с раскрытым ртом весь поток словоизвержения, как будто перед ним был фокусник, проделывающий невероятные трюки, которые человеческий мозг не в силах разгадать. Ведь именно в том и заключается весь фокус, и он хотел заимствовать у мастера речей его божественную способность говорить бесконечно, без ограничения времени и пространства, когда каждое предложение закончено, и все слова на месте, и, несмотря на это, невозможно понять даже общий смысл, все скользит мимо ушей в этом волшебном потоке слов…

Когда Дольникер стал запинаться и хрипеть, цирюльник бросился к нему и бережно уложил оратора в постель. Хасидов тоже устал до изнеможения от этой совершенной речи, однако он не давал себе поблажек и продолжал ухаживать за политиком с помощью жены до позднего вечера.

— Господин инженер, — умоляла жена цирюльника, — не делайте этого перед выборами. Ведь Залман еще хочет научиться у вас выступать.

— Итак, вы все слышали, друг мой, — прошептал Дольникер со слабой улыбкой, — так вот, делайте так, как вы слышали.

— Я не могу, когда я начинаю говорить, так всем сразу становится ясно как божий день, о чем я говорю, а это не то, что надо. Нет ли у господина инженера чего-нибудь готового?

— Как готового?

— Ну, уже написанной или напечатанной речи, неважно какого размера, ведь я могу потом начать сначала.

Дольникер попытался не волноваться, так как это было ему противопоказано, однако настойчивые просьбы цирюльника ослабили его нервную систему. После непродолжительного копания в чемодане Дольникер вынул мятый лист партийной газеты — остатки высказываний по скандальному делу Шимшона Гройдеса — и заглянул в написанное.

— Да, это может подойти, товарищи, прочтите это всей деревне, — и с большой усталостью добавил: — Надо бы несколько раз пройтись по материалу, чтобы он хорошо звучал в ваших устах, товарищи, но сейчас дайте мне отдохнуть, пожалуйста…

* * *

Собрание проходило на «площадке культуры им. Залмана Хасидова и пророка Моисея» в присутствии большого скопления местного населения. В то время крестьяне уже не работали на полях — из-за пасмурной погоды, наступившей с зимой, и по другим причинам. Поэтому народ был свободен для массовых развлечений типа народных собраний. Небеса на этот раз не были склонны к сотрудничеству с резником, и вразрез с духом сурового проклятия Господь благословил митинг цирюльника хорошей погодой. Среди публики выделялись лица из враждебного лагеря сапожника, но сам Гурвиц появился в последнюю минуту и встал в зловещей тишине на углу площадки, окруженный своими сторонниками. У сапожника было полное право прийти, ибо хитроумный Хасидов не сказал, что это будет частное собрание, скрыв его цель под осторожной формулировкой «народное собрание для сторонников справедливости с сюрпризами».

На этот раз собрание открылось не речью трактирщика, ибо у Хасидова начинались желудочные колики, как только он вспоминал о праздновании юбилея парикмахерской. Право произнести вступительное слово было доверено сторожу конторы старосты, поскольку и он значился среди уважаемых жителей деревни.

— Люди! — с простой сердечностью открыл крупногабаритный крестьянин собрание. — Я вижу, что все пришли с девушками, послушать, что нам скажет Залман, который инженер как сосна. Так пусть он и говорит, мне тяжело.

На этом сторож уселся, а цирюльник встал, готовый к битве. До выборов оставалось всего несколько дней, и Хасидов знал, что лежит на весах. Он положил газетный лист перед собой на стол, невзирая на прохладную погоду, снял пиджак, засучил рукава, позвонил три раза в конторский колокольчик и прорычал в наступившую тишину:

— Редакционная статья!

По публике прокатился ропот приятной неожиданности, ибо непонятное начало обещало сенсацию. Хасидов остался верным заголовку:

— Сегодня мы обозреваем путь, что остался за нами с уходом еще одного года независимости, — громко читал цирюльник, — мы внимательно вглядываемся в будущее на горизонте, и, разумеется, напрашивается вопрос — куда же нам идти? Хочется верить, что чаяния нации идут рука об руку с наиболее полным удовлетворением требований народа в наши дни. Сможем ли мы удовлетворить их в полной мере без специальных усилий, без тяжелых жертв — погрязнем ли мы в огорчительных домашних спорах и раздорах, объятые ненужными дискуссиями и склоками, либо же наше будущее эфемерно…

Залман почувствовал себя так, будто у него выросли крылья, и лишь с большим трудом ему удалось овладеть собой и не издавать победных возгласов после каждого предложения. Он выступал в точности как инженер, на удивление бегло, с полным непониманием, с тем же естественным ощущением неостановимого бурного горного потока. Народ слушал со священным трепетом, объятый почтением к этой волшебной речи. Госпожа Хасидов смотрела на выступающего изумленными глазами, и казалось, она снова влюбляется в своего лысого супруга. Хасидов дважды звякнул колокольчиком и продолжил:

— Альтернатива, стоящая перед нами, — это альтернатива между сплочением и разъединением, между созиданием и разрушением, между победой и поражением, между успехом и неудачей, между силой и слабостью, между честностью и ложью, между восхождением к вершинам и падением в пропасть. У строителя государства нет права избавиться от ноши возрождения, когда дуновение крыльев истории напоминает нам о цели нашего существования, и сионистская идея отзывается в наших сердцах требованиями народа, требованиями времени (продолжение в пятом столбце)!

На этом речь заканчивалась, однако смысл трех последних слов в конце страницы в скобках был неясен и самому выступающему. Тем не менее оратор прозвонил в звонок и громко повторил:

— Продолжение в пятом столбце!

В этом решающем месте речи публика отреагировала смущенным молчанием. Никто не решился вмешаться — все было покрыто плотным туманом. Однако настойчивое повторение последней фразы вывело сапожника из оцепенения, он вытянул руку вперед и прокричал в сторону сцены могучим голосом:

— А я вам говорю, что пятого столбца не будет!

— Хватит! — поддержали его сторонники. — Долой пятый столбец!

Цирюльника объял гнев, и он потерял самообладание:

— А я говорю вам, я, староста, — стукнул он по столу, красный как свекла, — что продолжение будет именно в пятом столбце!

И тут стряслась трагедия. Хасидов наклонился вперед, рухнул навзничь на стол, и рот его наполнился зеленой и горькой как полынь пеной. Герман Шпигель видел со своего места, что внезапное расстройство привело Хасидова к припадку, однако подойти к больному он не мог, ибо тем временем люди сапожника, используя случайно принесенные дубинки, обрушились на приверженцев цирюльника с боевым кличем:

— Мы вам покажем пятый столбец!

Складные ножи в руках крестьян, приближенных к цирюльнику, раскрылись сами собой, и Герман Шпигель перешел на поле и открыл пункт первой помощи, который приготовил на всякий пожарный случай. И хорошо, что он об этом позаботился, так как немедленно получил удар по голове и потерял сознание.

Глава 18

Голос дьявола

Битых два часа длилась первая массовая потасовка в Эйн Камоним. Не занятые трудом на полях крестьяне обменивались тумаками и пинками, не жалея сил. Многие были ранены, но серьезных случаев оказалось всего два — полицейский, что вмешался в драку для предотвращения серьезных случаев, и ветеринар, которому досталось из-за того, что кто-то из цирюльникистов принял его по ошибке за тестя одного из сапожникистов. Миху доставили в его комнату в трактире, где жена пропавшего опекуна сделала ему искусственное дыхание. А Герман Шпигель остался лежать распростертым на поле брани, затоптанный толпами участников битвы.

После столкновения оба лагеря оставили поле боя победителями. Крестьяне разошлись в темноте со взаимными угрозами, которые нашли свое отражение в надписях на стенах: