Академия Князева

В стенах скромного провинциального НИИ звучал голос Большой Науки. Не дилетанты сидели в этом зале – специалисты, стремившиеся быть в курсе современных исследований, следящие за литературой, и каждый из них в кровной ему области знал об основных достижениях отечественной и мировой науки, знал, какими проблемами занимаются отраслевые и академические институты исконных научных центров Москвы, Ленинграда, Киева. Каждый, листая «Известия Академии наук», отмечал, как часто встречается в библиографии и примечаниях аббревиатура СО АН СССР. Однако эта ссылка сама по себе ни о чем не говорила жителям большого южного города, для которых Сибирь – край света, медвежий угол. Откуда там взяться передовой науке? И вдруг – планетология, мантия, синтез минералов…

Во всем городе с его многочисленными научно-исследовательскими и учебными институтами, в городе, население которого приближалось к миллиону, был один-единственный член-корреспондент, директор отраслевого металлургического института.

Шесть академиков, шесть член-корров, около тридцати докторов…

В одном только институте! Да, было отчего растеряться и притихнуть. А гость из Сибири тем временем повел речь об ассигнованиях и экспериментальной базе.

Общеэкспедиционные расходы на организацию, транспорт, зарплату и так далее составляют лишь небольшой процент затрат. Львиную долю средств поглощают физико-химические исследования, которые проводятся на современном экспериментальном уровне и требуют соответствующего оборудования.

Немалый процент ассигнований отделы института получают за счет хоздоговорных тем. Заказчики весьма солидные: Министерство сельского хозяйства, Минздрав, промышленные министерства.

Часть ассигнований поступает в инвалюте – для приобретения оборудования у американских и западноевропейских фирм…

В этом месте по залу опять прошелестел шумок, и Белопольский счел нужным пояснить:

– Да, мы часто вынуждены покупать приборы на инвалюту. К сожалению, отечественные приборы, которые по своим параметрам не уступают импортным, а подчас и превосходят их, существуют лишь в единичных выставочных экземплярах.

Далее речь зашла о связях института с зарубежными научными центрами, об обмене специалистами, об участии в международных конгрессах. Практически за последние годы ни один крупный конгресс или симпозиум, посвященный проблемам геологии, геофизики, геохимии или палеонтологии, не проходил без участия института.

Работы института удостоены Ленинских и Государственных премий. В числе лауреатов…

Прозвучали имена выдающихся ученых, и в зале вдруг раздались аплодисменты и долго не стихали – должны же были найти выход чувства, возникшие во время этого сорокаминутного сообщения, копившиеся и крепнувшие с каждым новым поворотом темы. Аплодировали члены ученого совета, руководители отделов, старшие инженеры и мэнээсы, и не было на их лицах снисходительно-усмешливого: «Ну-с, послушаем, чем там сибиряки занимаются», – с которым многие пришли сюда, а было смущенное удивление, восхищение, преклонение перед прославленными именами, знакомыми многим со студенческой скамьи, перед самой Наукой, посланец которой стоял сейчас на трибуне и, пользуясь паузой, мелкими глотками пил из стакана минеральную воду.

Потом Белопольский говорил о структуре и планировке Академгородка, о его спортивных комплексах и культурной жизни. Однако слушатели уже устали удивляться, и докладчик, почувствовав это, несколькими фразами умело привел свое сообщение к концовке и выразил готовность ответить на вопросы.

Из заднего ряда спросили про бытовые условия.

– С жильем пока имеются определенные трудности, дипломатично ответил Белопольский. – Так, как и везде, вероятно.

– Нельзя ли поконкретнее? – спросил тот же голос. – Вот у вас, в частности, какая квартира?

– Трехкомнатная полногабаритная, – усмехнувшись, ответил Белопольский.

– А семья?

– Пять человек.

В зале засмеялись, запереглядывались. Действительно, как у всех.

– Ну, а перспективы? – спросили из другого ряда.

– Планируется крупное жилищное строительство, так что милости просим, – опять усмехнулся Белопольский.

– Простите, вы случайно не вербовщик? Как там у вас с научными кадрами?

– Бывает, что кандидаты и новоиспеченные доктора работают младшими научными сотрудниками…

У выхода из зала Заблоцкого поджидал Сеня Шульга.

– В общем, я понял, старик, что нас там не ждут. А жаль.

– Да, – сказал Заблоцкий, – это фирма.

– И вообще, мне кажется, что все большие дела делаются сейчас в Сибири. Эх, если бы не мои хвосты… Облагополучились мы тут на солнышке, омещанились, живем, как тараканы за печкой. В старости вспомнить нечего будет.

– Соберешь внучат и станешь им рассказывать, как деда защищал диссертацию. А хочешь, могу сделать тебе на груди наколку: восходящее солнце и сверху большими буквами – СИБИРЬ. А ниже – «Не забуду мать родную». Видел нечто подобное в туранской бане.

– Леша, ты злой человек. У меня, понимаешь, душа встрепенулась, а ты ей на горло наступаешь.

– Ладно, Сеня, не будем об этом, – ответил Заблоцкий и пошел к себе.

Обработан и нанесен на диаграммы последний десяток замеров. Никакой ясности он не внес, только увеличил и без того большой разброс. Любую закономерность можно было придумать по этим замерам, любую! Оставить, что нужно, а ненужным пренебречь. Куда как проще.

Это было крушением. Сама идея оказалась несостоятельной, вздорной. Столько времени обманывать себя пустой надеждой, когда с первой же сотни замеров можно было понять, что он пошел по ложному пути! Скорей всего, здесь всякий путь оканчивается тупиком – что-то вроде трансцендентных уравнений. А ведь Львов предсказывал такую возможность, выражал сомнение в плодотворности его идеи. Но где там, он так верил в свою интуицию, так не сомневался в успешности собственных замыслов!

И что теперь? Время протекло сквозь пальцы, ничего не оставив взамен, кроме ощущения потери и тщетности усилий. А в гулких коридорах Храма Науки гуляли веселые сквознячки, в небо торжественно всплывали и лопались радужные пузыри его идеек. Шли дожди, снега, налетали грозы и суховеи, кружились в осенних хороводах листья с деревьев, и вновь пахло парной землей, и тянулась перед ним, суживаясь к горизонту, его невспаханная полоса с будыльями прошлогоднего бурьяна, и где-то в чистом поле привольно скакал еще не изведавший хомута и никем пока не взнузданный белый конь…

В иные критические минуты Заблоцкий словно бы раздваивался: одно его «я» жило обычной жизнью – переживало, страдало, делало глупости и пыталось их исправить, а второе – хладнокровно наблюдало за первым и резонерствовало: «Скажите, какие страсти! Больше пафоса! Больше искренности!» Сейчас зритель в нем был разочарован: молодой ученый терпел фиаско в своей научной работе, но не бил себя при этом пятерней по лбу, не рвал на голове последние волосы, не бросался под колеса городского транспорта и даже не напивался до бесчувствия, а мирно курил у окна, за которым шумел вечерний весенний город, пускал дым в открытую форточку и насвистывал блюз Бише «Маленький цветок».

Полынный привкус был во рту, мысли разлетались куда-то в гаснущее небо, все чувства покинули его, словно был он уже холодеющим трупом, и в этой глухой и болезненной пустоте слабо пульсировало только ощущение усталости и безразличия ко всему на свете.

Заблоцкий не помнил, сколько времени прожил в таком состоянии, – может быть, сутки, может, неделю. Но однажды утром он проснулся сам, без будильника, с чувством бодрости и некоего обновления, словно больной, перенесший кризис и находящийся на пути к выздоровлению. Он лежал с открытыми глазами, пытался разобраться, что с ним произошло, и вдруг понял: пришла освобожденность. Освобожденность от тягостной, удручающей работы. Не надо больше обманывать себя и других, делать вид и притворяться.

Он вернул Зое Ивановне столик Федорова, сказав при этом: «Все, кранты». Зоя Ивановна догадалась по выражению его лица, что он пришел к какому-то итогу, вопросительно подняла брови, но он, покосившись в сторону Вали, которая хоть и не глядела на них, но держала уши топориком, махнул рукой – потом, дескать.