Бабочка

Итак, решающий момент — это момент прибытия: если нас поместят в камеры, значит, нет никакой надежды на побег. Один-единственный шанс: вскрыть себе живот или бедро, чтобы попасть в больницу и оттуда бежать. Надо стараться, всеми возможными путями, не попасть на острова. Существует и другая возможность: если корабль, который должен перевезти нас на острова, не готов к отплытию, можно предложить взятку санитару. Тот может за это сделать инъекцию терпентина в одну из конечностей или ввести волос, смоченный в моче, под кожу, чтобы вызвать воспаление, или дать подышать серой и сказать врачу, что у тебя 40 градусов. В эти дни ожидания надо любой ценой попасть в больницу.

Если нас оставят в лагерной казарме вместе с остальными, у нас будет время для действий. В таком случае не следует подыскивать себе занятие в самом лагере. Надо заплатить писарю и получить должность сборщика винограда, уборщика или рабочего в столярной мастерской свободного подрядчика. Выходя за пределы лагеря, можно наладить связь с бывшими заключенными, которые поселились в деревне, или с китайцами, и те подготовят наш побег. Надо остерегаться лагерей, которые окружают деревню. Там быстро дохнут. В некоторых лагерях никто не может выдержать больше трех месяцев. Заключенные работают там в непроходимой чаще, и каждый обязан нарубить минимум кубометр дров в день.

Жюло снабжал нас подробной информацией все время плавания. Он знает, что его сразу отправят в карцер. В своем патроне он держит маленький перочинный нож.

Сразу по прибытии он порежет себе бедро. Спускаясь с трапа, он упадет, и прямо с причала его отвезут в больницу. Точно так и случилось.

Сен-Лорин-де-Марони

Надзиратели отправляются сменить одежду. Они возвращаются по одному, одетые во все белое, на голове вместо берета — колониальная каска. Жюло говорит: «Прибываем». Фрамуги закрыты, и в трюме страшно жарко. Через иллюминаторы виднеется растительность. Мы в Марони. Вода мутная и грязная, на берегу — замечательный первобытный лес. Взлетают птицы, вспугнутые гудком парохода. Мы движемся очень медленно, и это позволяет нам многое разглядеть. Показываются первые деревянные хижины с оцинкованными крышами. Негры стоят на пороге хижин и смотрят на проплывающий корабль. Они не машут приветственно руками — для них это привычное зрелище. Три протяжных гудка возвещают о конце нашего пути. Затихает шум моторов.

Никто не разговаривает. Жюло вытаскивает нож и разрезает штанину по шву. Он поранит ногу на трапе — чтобы не осталось следов крови. Надзиратели открывают двери клети и выстраивают нас по трое. Мы — я, Жюло и Деге — в четвертой тройке. Подходим к трапу. Два часа пополудни, яркое солнце слепит глаза.

Мы начинаем спускаться с трапа. Улучив момент, я подхватил мешок Жюло, а тот, натянув кожу на бедре, одним махом отхватил семь-восемь сантиметров мяса. Затем он передает мне нож и берет из моих рук мешок. Где-то посредине трапа он падает и скатывается вниз. Его поднимают, видят, что он ранен, и посылают за носилками. Представление прошло точно по плану.

За нами с любопытством наблюдает разношерстная публика. Мулаты, индейцы, белые (наверно, бывшие каторжники), внимательно изучают каждого, кто спускается с трапа и становится за спиной товарища. Напротив этой толпы стоят надзиратели, хорошо одетые мужчины, женщины, дети — на головах у всех колониальные шляпы. Они тоже с любопытством взирают на нас. Когда нас набирается человек двести, мы трогаемся с места. Через десять минут подходим к высокой деревянной двери, на которой написано: «Тюрьма Сен-Лорин-де-Марони. Вместимость — 3000 человек».

Дверь отворяется, и мы входим внутрь группами по десять человек.

— Левой, правой, левой, правой, раз, два, раз, два…

На нас смотрят множество заключенных. Они взобрались на окна и на большие камни, чтобы лучше разглядеть новый транспорт.

Когда мы уже в центре двора, раздается крик: «Стоять! Опустить мешки! Раздача шляп!» Каждый получает соломенную шляпу. Это вещь нужная. Двое или трое уже успели получить солнечный удар. Тюремщик со знаками отличия взял в руки список, и мы с Деге переглядываемся. Мы думаем о словах Жюло. Вызывают Гито. Он идет, в сопровождении двух надзирателей. То же происходит с Сюзини и Гирсолем.

— Жюль Пеньярд!

— Жюль Пеньярд (Жюло) ранен, и отвезен в больницу.

— Хорошо. Это те, кто будет в заключении на островах.

Надзиратель продолжает:

— Слушайте внимательно. Каждый, чье имя я прочитаю, выйдет из ряда с мешком на плече и подойдет к желтой казарме № 1.

Деге, Карье и я оказываемся в шеренге у желтой казармы. Открывается дверь, и мы входим в прямоугольный зал длиной в двадцать метров. Посредине проход шириной в два метра. Справа и слева от прохода, во всю длину зала — железные колья. Между кольями и стеной протянуты полосы грубой материи — наши кровати; на каждой из них лежит одно одеяло. Каждый становится у выбранного им места. Кровати Деге, Пьеро-придурка, Сантори, Гранде и моя — рядом. Я иду в конец зала. Справа — душевая, слева — уборные, но воды нет. Мы прилепились к решеткам окон и следим за распределением тех, что прибыли после нас. Луи Деге, Пьеро-придурок и я отчаянно рады: нас поместили в общую казарму. В противном случае нам пришлось бы сидеть в камерах, как объяснил Жюло. Все довольны тем, что распределение кончилось до 5 часов вечера. Гранде говорит:

— Странно, в этой партии никого не вызывали по имени. Странно. Но, в сущности, это к лучшему.

Гранде в свое время обворовал кассу полиции и этим заставил смеяться всю Францию.

В тропиках нет ни вечерних, ни предрассветных сумерек. Переход от ночи ко дню и ото дня к ночи внезапен и совершается всегда в одно и то же время в течение всего года. Ночь начинается в 6.30 вечера, и точно в 6.30 двое старых заключенных приносят керосиновые коптилки и вешают их на крюк под потолком. Три четверти зала остается погруженным во мрак. В 7 часов вечера все уже спят. Мы умираем от жары. Нет ни капли воздуха, и мы раздеваемся до трусов. Я лежу между Деге и Пьеро-придурком. Мы перешептываемся, а потом засыпаем.

Когда раздается сирена на подъем, еще темно. Все встают, умываются и одеваются. Нам дают кофе и кусок хлеба. В стену вделана полка, на которую мы кладем хлеб и личные вещи. В девять входят два надзирателя и молодой заключенный, одетый в белую форму без полос. Надзиратели — корсиканцы и разговаривают с земляками на корсиканском наречии. По залу прогуливается санитар. Подойдя ко мне, он говорит:

— Все в порядке, Пэпи. Ты меня помнишь?

— Нет.

— Я Сьерро из Алжира. Мы встречались в Париже у Данетты.

— А, верно. Вспоминаю. Но ведь тебя сослали в 29 году, теперь 33, а ты все еще здесь?

— Да, отсюда так быстро не выбираются. Приходи на прием больных. А это кто?

— Это мой друг, Деге.

— Я и его запишу на прием. У тебя, Пэпи, дизентерия. А у тебя — приступ астмы. Увидимся на приеме в 11.00. Там поговорим.

Он продолжает свой путь, и кричит во весь голос: «Кто здесь болен?» Подходит к поднимающим руки, записывает их имена, а потом снова проходит мимо нас в сопровождении надзирателя — старого и сутулого:

— Бабочка, это мой начальник, надзиратель-санитар Бартилони. Господин Бартилони, эти двое — мои друзья, о которых я вам говорил.

— Хорошо, Сьерро, мы это уладим во время приема, положись на меня.

В 11 часов за нами приходят. Нас девять человек. Мы пересекаем двор, проходя мимо казарм. На одной из казарм, более новой и выкрашенной в белый цвет, красуется красный крест. Мы входим в зал ожидания, где уже сидят около шестидесяти человек.

Появляется Сьерро, одетый в халат с надписью «Врач», и приглашает нас в кабинет.

— Ты, ты и вон ты — войдите.

Мы входим. Сьерро разговаривает по-испански со стариком, которого я сразу узнаю: это Фернандез, убивший трех аргентинцев в парижском кафе «Мадрид». Сьерро отводит его в комнату, ведущую в зал, и обращается к нам: