Избранное

- «Прощай, любимый город!… Уходим завтра в море!…»

Танька, глядя на него, хохочет, чуть не сваливается с плота. Давно она так не смеялась, даже в щеках защемило.

…Женщина гладит Таньку по голове и с упреком говорит бабушке:

- Все-таки стоит ли такой маленькой девочке плавать на таком ненадежном плоту! Он в любую минуту может развалиться.

- Не развалится! - обиженно бурчит Танька, себе под нос, а бабушка недовольно косится на женщину.

- Если сама не боится - значит, ей можно… А боялась бы - то и нельзя.

- Узнаю, узнаю Анну Лаврентьевну! - неизвестно чему радуется мужчина и повторяет с удовольствием бабушкины слова: - «Если сама не боится - значит, ей можно…» А ты вовсе не боишься? - взглядывает он на Таньку уже без всякого веселья, с печальным удивлением в глазах. И, не дождавшись Танькиного ответа, поворачивается к бабушке. - Что ж… Пошли… Как же вы раньше-то молчали, Анна Лаврентьевна?… Вам ли мириться с несчастьем?… Есть ведь и управа на таких… Вплоть до… - Он не договаривает и снова с удивлением взглядывает на Таньку.

- То-то и оно! - отзывается бабушка и тоже взглядывает на Таньку.

Таньке непонятен их разговор. Зачем чужие люди искали ее, Танькин, собственный дом? Почему послушались бабушкиного приказа перебраться через речку на Танькином плоту? И почему бабушка не рассердилась, увидев ее здесь,- ведь Таньке велено было прятаться от отца и носу не высовывать из тети Паниного дома?

Бабушка и двое чужих идут вверх по тропе к Танькиному дому - бабушка со своей клюкой впереди, а те двое за ней. Как гости долгожданные - та самая управа на Танькиного отца, какая все-таки нашлась. А где-то там, за домом, за бревенчатой глухой стеной вжикает фуганок и сказочно пахнет смолистой чистой доской.

Танька остается на берегу. Ничего не поняв в разговоре бабушки с районным начальством, она откуда-то уже знает, что ей не надо больше возвращаться к тете Пане и вообще незачем больше прятаться от людей. Легкое счастье охватывает ее и торопит действовать. Танька бежит вдоль берега, стараясь разыскать своих подружек, и выкликает их имена во все звонкое радостное горло.

Один из рассказов про Кожахметова

Гуля села, подвернула ноги под себя калачом. Шестой час. В комнату лезет зеленый свет уличных фонарей. Комната на двоих, строго симметричная: две кровати, два письменных стола, два шкафчика. С ума можно сойти от такой обстановки. Пять лет в университете, второй год в аспирантуре… Саулешка вчера прибегала прощаться - и смеется, и плачет. Взяла у себя на химфаке академический отпуск, едет домой: «Веришь ли, Гуля, не могу больше, солнца не вижу, небо серое, снег грязный, замученный - не могу-у-у…».

А удобно все-таки сидеть ноги калачом - поза предков, веками сложившаяся. Гуля выросла в городе, жила всю жизнь в городской, по-европейски убранной квартире, ела за столом, уроки учила за столом, но когда грустила, всегда садилась вот так, по-казахски.

- Хочу домой! - громко сказала она. - Хо-чу! Домой!

Уже не слышно было топота Зейнуллы. Он обогнал приходившую за ним старуху вахтершу, прыжками одолел лестницу, пересек вестибюль, схватил повисшую на шнуре телефонную трубку:

- Слушаю! Сарсекеев у телефона!

- Ты еще не разучился слушать? - В трубке кто-то закашлялся: «Кхы, кхы…» - А я думал, что ты, Зейнулла, оглох от московской жизни. Что тебя, понимаешь, сегодня не добудятся. Стыдись, Сарсекеев Зейнулла! Тебя в Москву не спать посылали… На тебя народные деньги расходуют… - Кто-то отчитывал Зейнуллу на родном языке - со вкусом отчитывал, с удовольствием, на высоком государственном уровне, от имени и по поручению всей республики. - Известно ли тебе, Зейнулла, что у нас дома уже девятый час? Никто, понимаешь, не валяется у нас в постели.

В трубке опять заклокотал смешок, переходящий в кашель: «Кхы, кхы…» Ну теперь-то Зейнулла узнал, кто его отчитывает.

- Здравствуйте, Кенжеке! Извините, что заставил вас ждать. Вы откуда звоните? С аэровокзала? С того, который на Ленинградском? Вы говорите, похож на овечью кошару?… Кенжеке, я так и не понял, откуда вы звоните. Приезжайте к нам. Отдохнете, чаю попьем…

Зейнулла вздохнул и почесал трубкой козырек волос надо лбом. Что у них с Гулей осталось со вчерашнего? Кусок масла, несколько яиц, полбатона… Это не угощение для Кенжеке. Придется к восьми бежать в «Гастроном»… Зейнулла приложил трубку к уху и услышал гневный голос:

- …негде, что ли, остановиться в столице нашей Родины, кроме твоего вонючего общежития? Да у Кожахметова в Москве лучший будет номер, какие только есть. Правительственный! Понял?

- Я не хотел обидеть вас своим скромным приглашением, - Зейнулла переложил трубку из правой руки в левую, вытащил сигарету, закурил.

- …твоим отцом, - поймал он кончик фразы. - Твой отец дал мне телефон общежития, но не сказал, как называется институт, в котором ты проходишь аспирантуру. Понимаешь, сделал вид, что не может мне выдать военную тайну! - Кенжеке не говорил, а кричал, привычно перемежая родную речь русскими словами. «Военная тайна» он сказал по-русски.

Сверху приплелась, наконец, вахтерша, удобно поместилась в своем кресле у телефона и сочувственно спросила:

- Кричит? И на меня кричал. Я ему говорю: «Позвоните позже…» А он ни в какую: «Подайте мне сейчас же Зейнуллу Сарсекеева!…»

- Это наш дальний родственник, - объяснил Зейнулла, прикрыв ладонью микрофон. - Он всегда шумит. Но он очень уважаемый человек.

- Родственник? Это хорошо, - одобрила вахтерша. - Глядишь, и посылку привез из дому.

- Я очень внимательно слушаю вас, Кенжеке, но все время что-то трещит в телефоне. - Он помахал трубкой, отгоняя дым сигареты, и опять поймал конец фразы:

- …тут все засуетились: «Какая вам нужна путевка?» А я им сказал…

- Кенжеке, вы, наверное, устали с дороги?… - решился перебить Зейнулла.

- Я не устал! - заклокотало в трубке. - Я никогда не устаю в дороге! Никогда в жизни я не сидел на месте! Не просиживал, понимаешь, кресла у себя в кабинете! Я ездил… На конях, на верблюдах, на поездах, на самолетах… А ты говоришь Кожахметову, что он устал! Прощай! Мне некогда с тобой разговаривать! У меня в Москве много дел!

В трубке щелкнуло, послышались частые гудки.

- А про посылку ты спросил? - напомнила Зейнулле вахтерша.

- Он бы сам сказал. Наверное, не привез ничего.

- Зачем же тогда подымал тебя в такую-то рань? - рассердилась вахтерша.

- Он не думал, что в Москве еще такая рань. В разных городах разное время, иногда люди об этом забывают.

Зейнулла поднялся на свой этаж, побрел длинным коридором с одинаковыми дверьми по обеим сторонам. В ушах снова заклокотал смешок Кожахметова, и пришла на память одна из историй, какие любит пересказывать старый Кенжеке. Про Амантаева - как Амантаев приехал в Москву учиться. Его поселили в общежитии, в комнате на двоих, а на другой день утром он спросонья отправился в уборную и заблудился: все двери в коридоре были одинаковыми, а номер комнаты вылетел из головы. Но не такой человек Амантаев, чтобы растеряться. Постучал в одну из дверей: «Амантаев здесь живет?» - «Нет», - прорычали из-за двери. «Извините», - сказал Амантаев и постучал в следующую: «Амантаев здесь живет?» - «Нет». - «Очень извиняюсь». И дальше: «Амантаев здесь живет?»… Наконец он услышал из-за двери: «Да, здесь, здесь он живет, только вышел куда-то…» - «Хе-хе, вот он я! - сказал Амантаев, входя и укладываясь в свою постель. - Пошутил с тобой немного…»

Зейнулла постучал в дверь своей комнаты, всунул голову и довольно мрачно спросил:

- Амантаев здесь живет?

- Кто-то из наших приехал? - обрадовалась Гуля. - Кто? Ну говори!

- Кожахметов приехал. Целый час кричал на меня, не дал даже слова сказать.

- Еще бы! Сколько он ждал, пока ты проснешься и побежишь к телефону.

- Ты как будто рада, что он приехал, - пробурчал Зейнулла.

- Конечно! Очень занятный человек Кенжеке Кожахметов.