Ракетный гром

На баяне играл рядовой Виктор Гросулов, оператор ракетной установки. Раньше, когда еще работал в штабе, Малко не очень-то интересовался этим пареньком-первогодком. Теперь Виктор для него не просто подчиненный, но еще и сын генерала Гросулова, командующего ракетными войсками и артиллерией округа. «Сынок так себе, в голове одна музыка, оператор — ни туды ни сюды, на вожжах тащить придется, да еще теперь, при новых установках».

У Виктора широкие плечи, а лицо сухощавое: посади на щеку шрам — и не отличишь от батюшки-отца, даже руки отцовские, с темной кожей, как у южан.

Домик подрагивал. В кругу приплясывал ефрейтор Цыганок. Он выделывал такие коленца, что трудно было понять, где у солдата ноги, а где руки, клубком подскакивал под самый потолок и падал, выбивая чечетку у ног замполита, звал подполковника в круг. Бородин смотрел на него Гулливером, сверху вниз, и улыбался своим калмыцким, скуластым лицом, чуть раскосыми глазами. Рядом с ним стояла Елена Васильевна, ростом пониже замполитовского плеча. Малко заметил ее неестественную полноту и подумал: «Видно, председатель женсовета скоро уйдет в декрет».

Бородин отдал жене фуражку, глыбиной кинулся к Цыганку. Солдаты захлопали в ладоши:

— Асса, асса, асса!..

Легко пошел замполит, словно бы начисто сбросил свои девяносто пять килограммов.

— Асса, асса, асса!..

Цыганок несся за подполковником волчком, будто спутник вокруг Земли.

— Асса, асса, асса!..

Усталый, со взмокшими волосами, Бородин поднял руки:

— Сдаюсь, хватит! Уморили вы меня.

«Черт-те чтоI — подумал Малко. — Такой серьезный, а в пляс идет».

— Елена Васильевна! — крикнул сержант с шапкой бронзовых волос. — Давайте песню разучивать! Нашу, о ракетчиках. Виктор, ноты знаешь?

— Они не для баяна, — сказал Виктор, глядя на свои уставшие пальцы.

— Дайте ему отдохнуть. — пожалел Цыганок, — он же вкалывает семь дней в неделю: шесть дней в классах да в парке, в воскресенье — тут, в кафе.

— Будем слова разучивать. — сказала Елена. — Слушайте внимательно, я прочитаю весь текст, потом споем без аккомпанемента...

Бородин вышел на веранду. Елена читала, он курил и слушал. Подошел Малко. Открыл портсигар:

— Разрешите курить?

— «Планета, планета, ты нам дорога!» — вслед за Еленой вслух повторил Бородин. — Помните, как мы перевооружались? Да, вас тогда не было. — Он помолчал. — Первыми перевооружились. И теперь первыми осваиваем новую технику... «Планета, планета, ты нам дорога!» Хорошие слова!

— Виктор, ты не стараешься. Приедет папахен, он тебе лампасы покажет, — шутили солдаты.

— Я его не боюсь...

— Значит, нашей части повезло: смелого человека Москва прислала, — захохотал Цыганок.

— Тише, ребята. — Это голос Елены. — Теперь все вместе еще разок. Начали...

Малко покачал головой.

— Не нравится? — спросил Бородин.

— Я не о песне, товарищ подполковник. Думаю о новых системах. Поднажмем, мобилизуем народ... освоим и эти эрпурсы. — Он начал говорить, что может сделать партийная организация, чтобы взбудоражить народ, призвать, пересмотреть социалистические обязательства. — Не вообще соревноваться, а применительно к новым задачам, конкретно...

Бородин отметил про себя: «Да ты, брат, дельные слова говоришь! Не зря избран в партийное бюро».

— Партийное собрание надо готовить. Хорошенько продумать повестку дня. — сказал замполит и, видя, что Малко ожидает разрешения закурить, добавил: — Кури... Вот приедет командир, посовещаемся и проведем. Так, что ли?

— Только так, товарищ подполковник!

Вечером Малко заглянул в штаб. Комнаты были пусты. Вышел на улицу. Возле ворот стоял часовой. Тишина. Хотелось действовать. Шутка ли! Получены такие грозные ракетные установки! Тут есть где развернуться. «Людей, людей надо поднимать и тормошить», — шептал он, довольный и тем, что квартиру получил, и тем, что скоро приедет Аннета, и тем, наконец, что поговорил с замполитом. Бородин ему нравился. Малко никогда не видел замполита одного, всегда вокруг подполковника то солдаты, то офицеры...

Навстречу — Виктор Гросулов.

— Куда идете?

— В кафе, товарищ старший лейтенант, газеты да журналы положить на место. Моя очередь убирать помещение...

Виктор работал молча. Малко курил в дверях, прислонившись спиной к косяку.

— Как будем служить? — вдруг спросил Малко у солдата. — Как все или как сын генерала?

Виктор разогнулся, потрогал клавиши баяна, пожал плечами.

— Он как у вас, строгий?.. Вы уж меня извините за откровенность, слышал я, будто бы генерал не очень-то поддерживает всякие почины. Делай так, как предусмотрено инструкцией и уставом, и в сторону даже на вершок не кидайся. Такой он, да?

— Обыкновенный, как все командиры. — Виктор закрыл книжный шкаф, попросил разрешения идти в казарму.

Они вышли вместе. На улице совсем потемнело. Здешнее небо казалось низким, а звезды крупными.

— Значит, любите баян? — спросил Малко, щелкая портсигаром. — Хотите, я вам покажу настоящего баяниста. Артист! Вот уж играет!

— Хорошо бы послушать...

— Не сейчас, потом покажу. А служить вам надо хорошо. Присматривайтесь к ефрейтору Цыганку, отличный оператор. Присматривайтесь, чтобы не краснеть перед генералом ни вам, ни мне.

— Понятно, товарищ старший лейтенант.

Малко свернул к воротам. И уже из темноты крикнул:

— Рикимендую постоянно держать в тумбочке учебник математики. — Слово «рекомендую» Малко выговаривал с трудом, искажая его.

— «Рикимендую», — повторил солдат с грустинкой и открыл плечом дверь казармы.

«Пахнет потом и еще чем-то — похоже, карболкой. Только что прозвучал сигнал отбоя. Казарма погрузилась в царство тишины. Но я знаю: многие солдаты не спят. Я засыпаю не сразу, в мыслях еще долго перебираю то прошлое, то настоящее. Я думаю. Говорят, так случается почти со всеми в начале службы, потом, когда солдаты врастают в армейскую жизнь, они засыпают тотчас же, едва коснувшись подушки.

Вспомнился кружок молодых философов. Да, да — философов! Он состоял из учеников девятых и десятых классов, и только из мальчиков. Девчонок, как «взбалмошных и не способных к политическому мышлению существ», устным договором и близко не допускали. Мы искали у философов всех времен мысль, которая могла бы поразить человеческую глупость. Мы нашли около двух тысяч великолепных изречений о человеческой глупости. Нам казалось, если эти высказывания спрессовать, отжать слабое, мы получим ту мысль, которая необходима для уничтожения бешеного, угрожающего народам бомбой. Были почти у цели, как вдруг десятиклассник Андрей Соловейко, придя на чердак (здесь находилась наша штаб-квартира). разочарованно произнес:

— Мы опоздали. Американцы высадились в Южном Вьетнаме. Они уже разбойничают там.

Да, мы опоздали: по нашему мнению, та мысль, которую мы хотели найти, могла поражать человеческую глупость лишь в мирное время, а когда гремят пушки, эта мысль превращается в озябшую дворнягу, которую каждый может пнуть, но не каждый предложит ей пристанище.

После выпускного вечера Андрей Соловейко уехал на Дальний Восток к своему папаше — адмиралу. Я начал мытариться с музыкальным училищем и провалился на экзаменах. Потом втайне от отца решил поступить баянистом в профессиональный ансамбль. «Дитё, — сказали мне в ансамбле, — у вас есть диплом?.. Видите, у вас нет диплома. Инструментом владеете хорошо, но нам нужен диплом. Попробуйте приобрести эту нужную нам бумагу». Я спросил: где ее приобрести? Очень нежненький, пухленький, с серыми глазами тип корректно развел руками: «До свидания, дитё».

Соловейко примчался в августе. Он срочно позвал нас на чердак.

— Философы, я поступаю в Высшее военно-морское училище. Советую и тебе, Гросулов, идти по стопам отца.

Перешедший в десятый класс Ваня Оглоблин, саженного роста, с головою размером с тыкву, помахал исписанными листами:

— Вот та мысль, которую искали. Разрешите?

— Читай, — сказал Соловейко и предупредил, чтобы все молчали, пока Ваня не закончит чтение. Оглоблин выбросил вперед руку:

— Господин президент! Мы повелеваем вам вообразить себя и свой народ в тридцатом столетии нашей эры... Теперь ответьте на вопрос: где вы сейчас находитесь, господин президент?

«В Белом доме», — подумал я и удивился, что Ваня отгадал мои мысли.

— Господин президент, это, по меньшей мере, не скромно. Вспомните историю взлета и падения некогда могущественных государств. И США некогда были могущественными. Помните, конечно... И помните то время, когда вы, человек, обладавший огромной властью, подвели свою страну к огромному крутому откосу и толкнули вниз. Не помните? Как жаль, что все безумцы забывают о катастрофах. А народы мира помнят... Корея... Вьетнам. Пятьсот тысяч солдат послали вы в ту страну убивать и жечь. Жечь и убивать только за то, что вьетнамцы хотели жить по-своему, а не по-американски. На океанские рейды стали ваши боевые корабли, атомные и неатомные. Вы им приказали угрожать всем, кто поднимет голос протеста...

Именно тогда родился лозунг: «Американцы, убирайтесь вон!» Его повторяли повсюду, где только появлялись ваши уполномоченные агитаторы и солдаты.

Люди проклинали целый народ, целую нацию. Такого еще не знала история человечества! Ненавидели и проклинали целую страну! А вам было... все божья роса, будто бы и не замечали этого, все ближе и ближе к крутому откосу толкали свою страну. В истории точно указывается, что такое эскалация войны и к чему она приводит...

Простите, мы назвали вас президентом. Ошибка. Вы давно уже не президент. Вы сейчас, то есть в тридцатом столетии, простой жилец некогда могущественной, но теперь живущей на экономических подачках страны. (Не вы впервые полетели вверх тормашками, еще задолго до тех ваших Соединенных Штатов имелись «всесильные и всемогущественные империи», жадные до чужих земель. Что с ними ныне, в истории тоже записано. Не читали? Почитайте.)

Говорят, в ваш древний Белый дом попала бомба. Мы возмущены. Да и не только мы, народы многих стран проклинают разбойников страны Риканцеамер, второй год терзающих свободолюбивый американский народ. Риканцеамерские агрессоры ныне действуют так же, как действовали их далекие предшественники из Соединенных Штатов в шестидесятых годах двадцатого столетия. Они бомбят ваши ирригационные системы, школы, больницы, предприятия. Население, целые области штатов вынуждены ныне покинуть дома и укрываться в сырых и темных подземных пещерах.

Говорят, что у вас там произошла стычка между двумя группами населения — черно-красными и бело-розовыми. Черно-красных поддерживает почти весь народ. И это очень не нравится риканцеамерам, точно так, как некогда не нравилось вам, что вьетконговцев поддерживало большинство населения Южного Вьетнама.

Сейчас вы говорите: это несправедливо!

Совершенно верно, несправедливо. Так говорили и вам, помните, в шестидесятые годы двадцатого столетия? В ответ вы поливали вьетнамскую землю напалмом и не думали тогда, что война может прийти и в ваш дом.

Она пришла, вернее, вы вкупе с тогдашними вашими золотосумами привели ее.

Мы слышали: когда наступают сумерки и в вашем небе рокочут вражеские самолеты: «везу-везу, везу-везу», вы, мистер, небритый и полуголодный, бегаете от дома к дому с листком в руках, собираете подписи под протестом. Нужное это дело, очень нужное! И еще слышали мы: будто вы обратились в Организацию Объединенных Наций с жалобой на Риканцеамер, в которой протестуете против применения агрессорами отравляющих веществ. Жалобу приняли, но поручили расследовать это дело сторонникам Риканцеамера. Бедный мистер, вы же по личному опыту знаете, чем кончится работа такой комиссии.

У берегов ваших стоят черные глыбы риканцеамерских авианосцев и ракетных кораблей. С их палуб и площадок взлетает смерть. Варвары не очень-то разбираются, где черно-красные, а где бело-розовые, уничтожают всех без разбору. Особенно свирепствует агрессор в районах, где ему оказывают организованное вооруженное сопротивление, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков.

У кого-то учились эти разбойники из Риканцеамера. Вы-то, мистер, знаете, кого повторяют нынешние «защитники демократии».

Дошли до нас слухи, что будто вы предложили черно-красным и бело-розовым детально изучить вьетнамскую историю шестидесятых годов двадцатого столетия и даже согласились отправиться в Риканцеамер, чтобы сказать агрессорам, чем в конце концов кончится их бесчеловечная попытка навязать вашим согражданам свой образ жизни. Так и скажете им: в свое время пробовал, ничего не получилось, вышло — хуже и не придумаешь — вроде самоубийства.

Верно, похоже на то. И еще сегодня, когда ваши сограждане переживают трагедию, когда жестокость Риканцеамера вызвала повсеместный протест и возмущение у народов мира, школьники и студенты, изучая историю, читают: «Неслыханные злодеяния американцев на вьетнамской земле. Янки, убирайтесь домой!»

Понимаете, по «ошибке» еще выкрикивают эти слова.

Жестокость, оказывается, не забывается. Во-он когда царь Ирод уничтожал младенцев, с тех пор тоже прошли века, а и сейчас вспоминают царя-то.

— Проклятые ироды!

Слышите, мистер?

Вот и приходится многим и ныне вместо того, чтобы направлять свой гнев в адрес распоясавшихся риканцеамер, по «ошибке» провозглашать:

— Американцы, убирайтесь домой, вон из нашей страны!

Жаль, но что поделаешь: что написано пером — не вырубишь топором».

...Ваня Оглоблин свернул листки, молча сунул их в карман, его огромная голова склонилась на грудь, он смотрел на нас исподлобья и ждал, что мы скажем, ждал несколько минут. Не знаю, что думали остальные, но мне казалось: Ваня нашел ту мысль, которую мы искали, перечитав множество книг, и новых, вышедших сравнительно недавно, и старых, взятых напрокат у букинистов. В моем воображении рисовалась картина, как Ванино сочинение, попав в газету, пересечет океан и окажется в руках президента. Я даже вообразил испуг этого человека и вскрикнул:

— Ваня, преступник сражен!

Андрей Соловейко сказал:

— Сильно написано, только не напечатают...

— Почему? — спросил я.

Соловейко подал мне баян.

— Старик, — сказал он, — исполни «Ходили мы походами...».

Баян вздохнул в моих руках легко, будто живой.

Соловейко вполголоса запел:

Играя, я думал: «Почему не напечатают?.. Ведь может так случиться, что и над Америкой разразится гроза. Ваня прав».

— Напечатают! — крикнул я.

— Пошли в редакцию, — подхватил Оглоблин.

— Вот принесли, — сказали мы в коридоре первому попавшемуся сотруднику газеты.

Сотрудник оказался ведущим фельетонистом. Одна нога у него была выкручена пяткой вперед. Опираясь на костыль, он открыл дверь, пригласил в кабинет. Прочитал Ванино сочинение и почему-то посмотрел на свою покалеченную ногу, потом сказал:

— Устами младенца глаголет истина. — И, сощурив глаза, продолжал: — Эко, на кого замахнулись! На самого президента. Нет, не пойдет. Не пойдет, ребятушки... Кто знает, кем он, этот президент, станет завтра, вдруг займет правильную линию.

— Этот? — сказал Оглоблин. — Вряд ли...

— Политика — вещь тонкая, — словно бы не слушая Ваню, продолжал фельетонист. — Высмеяли бы министра, что ли, а то сразу президента.

— Президентов не критикуете? — робко спросил Андрей Соловейко.

Фельетонист промолчал.

Ваня Оглоблин взял рукопись.

— А мы-то думали... — сказал он и, не закончив фразы, направился к двери.

На улице я сказал:

— Меня завтра в военкомат вызывают, вот вам и мысль.

— Порядок, философы становятся солдатами, — весело произнес Соловейко. — Давай, Виктор, «Ходили мы походами...».

Ваня Оглоблин ругнул фельетониста:

— Черт кривоногий, еще в редакции работает.

Соловейко вдруг так высоко хватил, что к нам подбежал милиционер. Андрей сказал ему:

— Мы уходим в армию. — И, показав милиционеру мой вызов в райвоенкомат, залился еще громче:

Страж порядка лишь махнул рукой, мол, ничего, хорошие ребята, пусть веселятся.

...У моей койки остановился дневальный. Отвернул край одеяла.

— Гросулов, спать, — прошептал и удалился на свое место».