Чердачный чорт

Хозяйки заволновались: они уж все знали про кошмарную ночь верхнего этажа, и следом за Иваном с кочергой бросились хозяйки различного веса и социального положения вверх на чердак.

— Сидит?

— Сидит.

— А ну, я его сейчас!

— А ну-ка, ну, ну-ну! — закричали все хозяйки, подбадривая Ивана.

— Дяденька, я и сам бы вылез, да не могу, защемился, тяни ты меня за левую ногу, — раздался жалобный голос чорта.

— Ага, испугался!

— Врешь, не уйдешь!

Иван и управдом уцепили защемленного чорта за ноги и вместе с войлоком выдрали. Чорт чихнул и стал отряхиваться.

— Да ведь это Алешка Кузьмин!

— Голубятник чортов!

— Это он камнем окно расколотил!

— У меня его голуби все белье огадили!

— А крышу-то, крышу пробил своими клетками, у Певзнера в новую комнату протекло.

— У, атаман!

— У, чорт чердачный!

— А ну-ка, — сказал Иван, — идем к отцу, то есть к вашему папаше, Петру Иванову Кузьмину — партийному коммунисту.

— Вот, вот, так его.

— Что-то этот коммунист скажет?

— Ведите разбойника!

— Ах! — все хозяйки так и присели.

Алешка дал Ивану в живот головой, перескочил через кладь, в слуховое окно — и на другой дом.

— Вернись! — закричал дворник.

В ответ гремели Алешкины сапоги по железу.

— Ага, так голубей его распатроним! — И тут дворник кочергой стал перекувыркивать клетки и разбивать. Голуби бились, некоторые вылетали и метались под крышей, а десяток хозяек топтали ногами поверженные клетки и гонялись за голубями по чердаку. Потом дворник Иван забил слуховое окно здоровенной доской. Сделав все это, домовые ушли.

3. Радио-резня

Придя с завода, мать послала одну из пугливых пионерок, Надю, развесить на чердаке белье. Весь дом уже знал про окончательное поражение Алешки чердачного и об его изгнании с чердака. Знала про это и Надя, но всегда на чердак ходить жутко бывает. Живет она в этом доме недавно и Алешку не видала ни разу, знает его по наслышке.

Чумазый он, дикий, от отца убежал. Может отколотить и укусить может, а если глаза выдерет!? Жутко Наде идти на чердак.

Переступает со ступеньки на ступеньку, а сама голову в белье спрятала. Вот и чердак, — всегда там сумерки и странные тени по углам.

«Я пионерка, значит я смелая», — уверяет себя Надя и ступает, собрав все силы, за порог низенькой дверцы чердака.

Тишина. Никто на нее не кинулся, никто не укусил.

Смелея все больше, Надя огляделась. На чердаке был полный разгром. Валялись какие-то клетки, ящики, шесты, а на земляном полу толочились следы многих ног, и насорены были голубиные перья.

«Это Алешкиных голубей разгоняли, — догадалась она, — нет его, значит». И облегченно вздохнула. Вместе с ней вздохнуло что-то в дальнем углу.

Надя так и присела, боясь повернуть туда голову. Еще вздох, слышней и отчетливей. Стремительно спряталась она за ящик и потихоньку стала вглядываться. Да, на перекладине, у слухового окошка сидел боком к ней человек. Он был оборванный, штаны его висели клочьями, волосы торчали вихрами.

«Это Алешка чердачный, я пропала», — решила Надя и закрылась с головой бельем.

От этого было не лучше.

«Что же я? Какая же пионерка? Пионер из всякой беды выйдет, а я?» — упрекала она себя и вот опять высунула нос из-за ящика.

«Что он делает?»

На коленях Алешки что-то шевелилось.

«Голуби, — рассмотрела Надя, — он их кормит».

Вот опять он вздохнул и вытер кулаком глаза.

«Да он плачет, — сообразила вдруг Надя и сразу поняла, как ему обидно за разоренных своих голубей и как сиротливо тут одному, даже пожалеть-то некому. — Совсем он и не страшный, какой же страшный, когда плачет?»

— Алеш, — сказала она тихо, — ты не плачь…

Парень от неожиданности свалился с перекладины и вскочил, сжимая кулаки.

— Не бойся, это я… пионерка.

Видя перед собой девчонку, глазеющую на него, Алешка улыбнулся.

— Ты сама-то меня не бойся, видишь, я какой.

— Я не боюсь, я — пионерка.

— А зачем тебя занесло?

— Белье вешать.

— Зачем же ты его на пол бросила?

— Ой, как это я!.. — Надя и не заметила, как белье ее выпало из рук.

— Вот тебя дома взбучат. — Он подошел, и они вместе стали встряхивать и сдувать сор с белья. Несколько пар не отчищалось.

— Покидаем его, как будто ветром сдуло, — предложил Алешка, — только не говори, что меня встретила.

— Ладно, не скажу.

Надя торопливо стала спускаться и на ходу крикнула:

— А я тебе поесть принесу.

Алешка крепко проголодался и решил ее подождать, но не прошло и десяти минут, как услышал тяжелый шаг дворника и поспешил в темный угол.

Дворник прихлопнул дверь на замок.

«Вот ехидная, — подумал Алешка, — наябедничала все-таки». И такая его взяла досада. И есть хочется, и зябко, и темно здесь. Взял он и вылез опять на крышу не в слуховое окно, теперь забитое дворником, а в трубу для вентиляции.

Как ободранный бездомный кот, уселся он, сгорбившись, у карниза с подветренной стороны и, совсем потерянный, стал рассматривать окна, освещенные таким теплым вечерним светом.

В одном — целая семья за самоваром, и мать режет на всех сдобный белый хлеб: одному кусок, другому кусок, третьему… а ему, Алешке, никто. Отец выгнал, а мать не заступилась. Эх, мать!

И зло берет Алешку, а поделать ничего не может. Всем хорошо, а ему плохо. Он вглядывается и видит, как оделяет своих детей вкусными кусками одна из тех, что разоряла его голубей.

Чуть сдерживаясь, чтобы не запустить им в окно ледяшку, переводит Алешка глаза на другое.

А в другом — Яков Иванович пьет кофе и слушает радио. Его полный живот мерно вздыхает, и на лице блаженство. Голодный, продрогший чердачный чорт, поглядев на него, окончательно проникся жаждой мести к нему, к этим за самоваром, ко всем жильцам дома.

«Постойте, я вам устрою… устрою». Он вынул свой кривой перочинный ножик и, балансируя, двинулся к карнизу.

Раз — радио-антенна сверкнула пружинкой, заплясала, перерезанная пополам. Два — другая сделала то же. Радио-антенна Якова Ивановича была почти недосягаема: она шла от окна к чужому дому, залезть на который никак нельзя.

— Ах, ты, хам! — кричал в окно Яков Иванович, видя, как режет Алешка радио.

В ответ на это Алешка, рискуя разбиться о мостовую, раскачиваясь на трубе, держась одними ногами, перегнулся и потянулся к радиоантенне Якова Ивановича.

— Не смей, не смей, негодяй! — кричал тот, махая на него газетой из форточки. — Я пятнадцать рублей заплатил!

В ответ на это Алешка отчаянным рывком дотянулся до антенны Якова Ивановича, и она пружиной закрутилась вниз, на грозящего метлой дворника.

Недосягаемый Алешка молча и гордо стоял на крыше, утешив свое сердце радио-резней.

4. Глава без названия

Надя и не думала ябедничать дворнику: он еще с утра ушел покупать замок и только сейчас вернулся. Когда Надя прибежала обратно, она увидела этот новый замок и чуть не заплакала, теребя в руках принесенный сверточек с куском хлеба и котлетой.

Она постучала в дверь, Алешка не отзывался. Тогда сбежала вниз, стала глядеть его по крышам и сделалась очевидицей радио-резни.

— Как в кино! — восхитилась она Алешкиными ухватками. Постояв и насладившись делом своих рук, Алешка побрел опять по крышам, не зная, куда ему теперь деться.

Дома шли все меньше и меньше, и, перелезая с крыши на крышу, спускаясь по водосточным трубам, дошел Алешка до крыши какого-то старинного особнячка, окруженного деревьями. Здесь было тише и теплей. Он уселся отдохнуть и еще раз обдумать свое положение.

Посидел, посидел — нет, ничего не высиживается, голуби пропали, спать негде, есть нечего, домой вернуться нельзя: сам ведь ушел. Сидит Алешка и чувствует, какой он беспомощный один. «Нельзя одному», решает он, хочет спуститься на землю, но опять не знает, к кому же там приткнуться, за кого зацепиться, садится он ежится, ничего не может выдумать.