Страница 50 из 60
— Скотина!.. Скотина!.. — орал Хория.
Несколько гитлеровцев бросились спасать своего командира. Подбежавший первым схватил Хорию Быргэзана за ворот, пытался оторвать его от Лягухи, но это ему не удалось.
— Скотина!.. Скотина!.. — продолжал реветь Хория Быргэзан, стискивая пальцами шею Лягухи.
Тогда другой гитлеровец, приставив к виску Хории автомат, нажал на спусковой крючок. Хория Быргэзан упал рядом с Лягухой. Но, застрелив Хорию, гитлеровец все же не спас своего командира: задушенный сильными пальцами Хории Быргэзана, Лягуха отдал концы.
Убедившись, что их командир мертв, гитлеровцы из конвоя одновременно, как по команде, направили на нас свои автоматы и приказали нам лечь на землю. Чтобы устрашить нас, один из них дал в воздух несколько коротких очередей. Я решил, что нас всех расстреляют, но этого не случилось. Просто, боясь нашего бунта, они хотели запугать нас.
Команду принял на себя высокий, худощавый капрал с веснушчатым лицом. Именно он застрелил Хорию Быргэзана. Он и стал вызывать к себе своих людей, чтобы передать им свои приказания, а чтобы не ослаблять охрану, он собрал не всех сразу, а по очереди, группами по пять человек.
Ознакомив конвоиров со своими приказаниями, капрал объявил нам, что разрешает напиться. Конечно, это было не жестом жалости, а доказательством слабости. После всего случившегося он боялся перегнуть палку. Группа за группой мы утолили жажду. Более того, когда мы тронулись дальше, у каждого были наполнены фляжки. Привал у последнего колодца растянулся на целый час.
Вечером мы остановились в большом селе. Сразу же после прибытия капрал куда-то исчез (после мы узнали, что он пошел, чтобы доложить начальству по телефону о случившемся и получить дальнейшие указания). В ту ночь мы спали также под открытым небом, и хотя днем стояла нестерпимая жара, ночи были холодными.
Утром на мотоцикле с коляской приехал новый командир конвоя, фельдфебель. Не много времени потребовалось, чтобы понять, что это ещё более свирепый зверь, чем задушенный Хорией унтер. И если унтера мы прозвали Лягухой, то нового командира конвоя Максимилиана Фримана мы прозвали Драконом.
Удивительно, с какой быстротой слава обгоняет человека. Через несколько часов после его прибытия мы уже знали множество вещей о фельдфебеле Максимилиане Фримане. Мы узнали, что левая рука у него искалечена, что он воевал в снискавшей печальную славу танковой дивизии СС «Мертвая голова», что был тяжело ранен во время боев в России, когда пытался выбраться из подожженного танка, после чего много месяцев провалялся в госпитале, находясь между жизнью и смертью, но в конце концов поправился. Однако после этого его использовали только в тылу, в лагерях для военнопленных. Мы узнали также, что фельдфебель, мягко выражаясь, «крутоват». Скоро, очень скоро мы убедились, что по жестокости он намного превосходит Лягуху.
Дракон был человеком совсем другого плана. Он никогда не орал на нас во время марша, не носился на лошади вдоль колонны, награждая ударами хлыста тех, кто из-за усталости не мог идти в ногу с колонной. Он не запрещал нам утолять жажду у колодцев, которые встречались на пути. С виду Дракон был даже великодушен. В действительности же он был более жестоким и изощренным зверем, чем Лягуха.
Дракон хорошо знал маршрут нашего движения. На его карте были отмечены места, где мы должны останавливаться на отдых. И приблизительно за два километра до каждой остановки он заставлял нас идти строевым шагом. Представьте себе, что для изнуренных, измученных голодом и жаждой людей означает пройти два километра строевым шагом по открытому месту, по жаре, как в разгар лета. Каждый раз кто-то из колонны падал и больше уже не поднимался. Его тут же пристреливали на месте. Но многие, хотя и не падали, с трудом шли в ногу с колонной, нарушая равнение в рядах. Ну а какой толк в строевом шаге без равнения?
Дракон не нервничал, не орал, даже не прибегал к хлысту, как это делал Лягуха. Тех, кто нарушал равнение, он отправлял в хвост колонны. Пока мы добирались до привала, сзади образовывалась довольно многочисленная группа, которую Дракон издевательски называл «взводом немощных». Те, у кого хватало сил пройти все расстояние строевым шагом, имели право первыми утолить жажду. Потом следовала очередь «немощных». Но это «право» было скорее теоретическим. Привал длился самое большее двадцать минут. Точно через двадцать минут Дракон подносил к губам свисток. Раздавался протяжный свист. В течение нескольких секунд мы должны были построиться в колонну. Практически за двадцать минут невозможно утолить жажду сотне человек, даже если бы эта операция протекала в полном порядке. Но поскольку Дракон не требовал никакого порядка у колодца, кто мог установить хотя бы малейший порядок среди этих людей, жаждущих, как путники в Сахаре? В такой обстановке почти все боялись, что за отведенные им минуты они не успеют добраться до колодца. Поэтому, когда объявляли привал, самые сильные бросались как сумасшедшие к колодцу, ругаясь, отталкивая друг друга, с остервенением отбивая друг у друга ведро. В этой свалке вода бесполезно проливалась на землю, время проходило, и, когда раздавался свисток Дракона, напиться не удавалось даже тем, кто выдержали строевой шаг до конца. Не говоря уж о «немощных», в категорию которых неизменно попадал и я. Каждый раз, когда Дракон давал нам передышку, я был так измучен, что потребность дать телу отдохнуть хоть немного, хотя бы те двадцать минут, которые проходили неимоверно быстро, была сильнее жажды. Отдохнуть, хоть немного набраться сил, чтобы не упасть и не быть пристреленным по дороге выстрелом в голову, как это случалось со многими другими. Я хотел жить, страшно хотел жить.
— Георг!
Это вскрикнула Милада. С некоторого времени я не слышал ее стонов и подумал, что она уснула. Или, может, она спала, а теперь очнулась?
— Георг, ты слышишь меня?
Она, без сомнения, бредила. Кто этот Георг, которого она звала?
— Георг, почему ты не отвечаешь? Я тебе все объясню, Георг, прошу тебя!
«Объясни мне, Милада», — сказал я про себя.
Да, она бредила. В бреду она приняла меня за Георга, умоляла дать ей возможность объяснить что-то. Что именно, я не имел ни малейшего представления. И мне было очень трудно выдать себя за того Георга. Мне казалось, что я совершу большую подлость, если скажу: «Объясни мне, Милада! Я тебя слушаю».
Но на что-то мне надо решаться: или попытаться объяснить ей, что я не Георг, или выдать себя за него. Но ничего этого от меня не потребовалось. Милада открыла глаза, долгим взглядом посмотрела на меня, будто пытаясь вспомнить, кто такой я.
— Ах, это ты, румынский пленный.
— Да, это я. Как ты себя чувствуешь?
— Понимаешь, я еще жива. Понимаешь?
Я не очень хорошо понимал, что она хочет этим сказать.
— Нет, не понимаю.
— Наверное, я только что заснула, и мне приснилось, что я умерла. Во сне удивлялась тому, как легко умирать. Я умерла незаметно. Во сне мне казалось, будто бы я, не заметив, перешла границу между двумя странами. Я не испытывала никаких сожалений, и мне казались непонятными мои прежние страхи. А теперь, когда я еще не умерла, мне снова страшно. Мне очень страшно. Я не хочу умирать!
Она снова заплакала.
— Не плачь! Ты поправишься.
— Не подумай, что я труслива. Я не боюсь смерти вообще, просто потому, что хочу жить любой ценой. У меня есть причины не хотеть смерти…
Она замолчала. Может, она продолжала бредить?
— Да, само собой разумеется, у каждого из нас есть причина, чтобы не хотеть смерти.
Моя реплика была глупой, но она сорвалась с моих губ почти помимо моей воли.
— Моя причина иная… Я должна объяснить что-то одному человеку.
— Георгу?
Она вздрогнула и с удивлением и в то же время с испугом посмотрела на меня. А может, только с возмущением?
— Что ты знаешь о Георге?
— Ничего!
— Ничего-ничего? — настаивала она.
— Ничего.
— Я не бредила?