Страница 28 из 51
— Рад, что ты так думаешь. Тем более что я продолжаю верить в значимость этих деталей. Стоит только найти точку сцепления… Примерно как на полотне, когда художник накладывает небольшие мазки на свою картину для того, чтобы…
Он вдруг замолчал. Знакомый мне огонек зажегся в его глазах.
— А почему бы и нет? Почему бы нет, Гвидо? Ты не подумал о живописи?
— О живописи?
— Да. Я как-то сказал тебе, что все это мне что-то напоминает. Может быть, незачем рыться в книгах… Может быть, все дело в какой-то картине, которую я видел, в манере художника, которого я знал. И мой ум непроизвольно ассоциировал их с этими преступлениями… Что-то вроде аналогии, механизм которой от меня ускользает, но он тем не менее существует, разумен и имеет свой смысл. Вот почему я не могу четко определить, что чувствую. Это похоже… Да… На интуицию художника…
И еще раз я был поражен его рассуждениями, пообещав себе продолжить поиски, но уже среди художников…
— Раз уж мы перевертываем страницу, мэтр… то до вашего отъезда… не покажете ли мне композицию, которую вы заканчивали на днях? Мне лестно было бы первым…
На лице его появилось веселое и одновременно горделивое выражение.
— Ты не разочаруешься, Гвидо. Я очень доволен этой работой. Картина еще подвешена на мольберте к потолку, но я предполагал взять ее с собой в Шамбор. Мы можем воспользоваться этим и опустить ее.
Он приблизился к сложной системе блоков, позволяющих поднимать картины к потолку, подальше от нескромных глаз и рук. Разблокировал одно зубчатое колесо, потом другое, поворочал последовательно двумя рычагами, повернул какую-то ручку, и мольберт тихо опустился к нам. Панно все еще было закрыто куском материи.
— О! Пока не забыл, раз уж речь зашла о моем отъезде…
Леонардо сунул руку в карман.
— Я хотел передать тебе вот это.
И протянул мне ключ.
— Пока меня не будет, можешь заходить в мои апартаменты. Заодно проследишь, чтобы никто сюда не входил: очень уж я опасаюсь этих двух немцев. К тому же кто знает, может быть, тебе потребуется место, где никто и не подумает тебя искать. А теперь…
Он несколько театральным жестом снял покрывало с картины. Я оцепенел.
Это был настоящий шедевр, возвышенная кротость и тонкость. Изображенный персонаж, незаконченный в прошлый раз, сейчас расцвел во всей своей завершенности.
В левой руке юноша все еще держал крест, кудри волос все еще спадали на плечи, а полуобнаженное тело еще больше выступило из тени. Но сейчас глаз поражал жест правой руки. Кисть и пальцы, направленные к небу в движении, полном изящества и загадочности, как бы призывали прислушаться к скрывающейся где-то вверху тайне.
К какому неведомому путешествию приглашал этот указующий перст?
Однако главное было не в этом. Потребовалось время, чтобы оно явилось ко мне, завладело сознанием, ослепило. Сомнений не оставалось: лицо юноши с крестом принадлежало Джакопо Верде.
«Великий художник изобразил Джакопо Верде!»
Но не того Джакопо, с мучительно-отвратительным выражением, голову которого я видел в колонне Траяна… Джакопо умиротворенного, с глазами, воплощающими спокойствие, с почти насмешливой улыбкой. Джакопо живого, обретшего новую жизнь, которую гений Леонардо отныне сделал бессмертной. Джакопо вдохновенного, излучающего радость на века.
14
9 января 1515 года Винчи должен был покинуть Рим и отправиться в Савойю.
С начала событий до этой даты прошло уже двадцать дней, и все с полным правом считали, что виновный наказан: Донато Гирарди без зазрения совести убил свою мать-сводницу, Джакопо Верде, одного из своих протеже, а также Джентиле Зара, ростовщика с сомнительной репутацией. Причина убийств? — приступ безумия. Жестокость и тщательный выбор места? — приступ безумия. Послание, раковина, нож и меч? — приступ безумия.
Во всяком случае, власти придерживались этой версии.
Леонардо же думал иначе: под маской удода скрывалось совсем другое лицо. Лицо человека, не бывшего обжигальщиком извести во дворце Марчиалли, человека, проникшего в Ватикан для похищения реликвии, человека, возможно, принадлежавшего к миру художников. Всех этих выводов, бессвязных на первый взгляд, оказалось достаточно, чтобы отстранить мэтра от этого дела и удалить из Рима.
Клевета, доносы способствовали тому, что он впал в немилость.
Так что остался я один на один с убийцей!
Горечь от этого тем не менее не могла изгнать из моей памяти образ красавицы Альдобрандини. Едва забрезжило утро, как я уже мчался к дворцу Капедиферро в надежде застать девушку у окна. Я был влюблен, и, хотите верьте, хотите нет, фортуна в этот день улыбнулась мне.
Не простоял я там и десяти минут, как в углу открылась дверь черного хода для слуг…
— Сюда, мессер Синибальди.
Я приблизился, и в темном проеме увидел самый очаровательный из силуэтов: Флора! Флора, протягивающая мне руку!
От сильнейшего волнения и изумления у меня перехватило горло.
— Поспешите же! Матушка и дядя ушли в церковь помянуть мою двоюродную бабушку. Времени у нас мало.
Ее решительный тон не допускал возражений. Она прикрыла за мной дверь и, притянув к себе, крепко поцеловала меня в губы.
— Сюда!
Приложив пальчик к губам, приказывая тем самым мне молчать, девушка повлекла меня по лабиринту коридоров и лестниц с этажа на этаж.
— Здесь живут слуги, — прошептала она. — Многие из них сейчас на кухне, но…
Я сделал вид, что понял, однако я был в полнейшем смятении: и это я, здесь, на этой лестнице, вместе с ней!
Поднявшись почти до самого верха башни, Флора толкнула дверь в комнату, залитую светом. Стены были разрисованы создающими иллюзию реальности необычными кустами и растениями: природа буйно расцветала тысячью цветов на правой стене, взрывалась красками и являла обилие плодов на средней, затем мягко засыпала в багрянце осени. В последней стене были два окна, возвышающиеся над Римом. Сельский рай над городом, да и только!
— Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом.
— Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои.
— Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом?
— Я?.. Конечно…
— Прекрасно.
В глазах ее поблескивали странные огоньки.
— Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень?
— Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской.
— Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него…
И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке.
— Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги?
Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение.
— Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей…
Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря!
Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь.
Она прижалась ко мне.
Ее белоснежная кожа таяла между моими губами.
На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя.
Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить.
И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели…
Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа. Флора встрепенулась: