Страница 29 из 51
Силяхтар был огорчен в такой же мере, в какой я воображал себя счастливым; тем не менее он с неизменной любезностью показывал нам все, что было прекрасного в его доме. В тот же вечер он открыл нам доступ в свой сераль и сделал это, пожалуй, в надежде соблазнить Теофею зрелищем великолепных хором, в которых она могла бы господствовать. Но поразили ее там не убранство, не роскошь, сказывавшаяся во всем. В ней так остро ожили воспоминания об обстановке, от которой она только недавно избавилась, что она впала в глубокую печаль.
На следующий день она воспользовалась разрешением силяхтара посещать без него сераль сколько нам заблагорассудится. Она провела там часть дня в беседах с особенно приглянувшимися ей женщинами. Казалось, ей очень понравилось в серале, и это радовало силяхтара, зато у меня вызывало некоторую тревогу. Я из деликатности не пошел вместе с нею, а ждал ее возвращения, чтобы побыть с нею. Она вышла из сераля такая печальная, что я уже не решался попрекнуть ее. Наоборот, я стал расспрашивать о причинах ее грусти. Не ответив на мой вопрос, она предложила мне погулять в саду. Я удивлялся, что она молчит, как вдруг она глубоко вздохнула.
— Сколь превратны людские судьбы! — сказала она, придав этим словам философский смысл, как придавала его обычно всем своим размышлениям. — Какое сцепление совершенно различных обстоятельств, между которыми, казалось бы, нет ни малейшей связи! Сейчас я сделала открытие, глубоко взволновавшее меня; оно зародило во мне мысли, которыми мне хочется поделиться с вами. Но сначала следует подробно все рассказать, чтобы тронуть ваше сердце.
Я не могла подавить в себе глубокого сочувствия к судьбе этих несчастных женщин, и вы поймете это, зная мои собственные невзгоды, — сказала Теофея. — Сострадание побудило меня расспросить нескольких невольниц силяхтара об обстоятельствах, которые привели их в сераль. Большинство из них — черкешенки или девушки из окрестных местностей, воспитанные, чтобы стать наложницами, причем они отнюдь не сознают, как унизительна их участь. Но та, с которой я только что рассталась, — чужестранка; смирение ее и скромность поразили меня даже больше, чем ее красота. Я поговорила с нею с глазу на глаз. Я сказала, что восторгаюсь ее красотою и юностью. Похвалы мои она выслушала с грустью, а особенно удивил меня ее ответ.
— Увы, — сказала она, — если вам только доступно чувство жалости, не говорите об этих злополучных преимуществах, а лучше считайте их пагубным даром небес, из-за которого жизнь лишена для меня всякой прелести.
Я обещала ей нечто большее, чем жалость; сказав, что я могу быть ей полезной, я просила объяснить мне причину столь странного отчаяния. Заплакав, она поведала мне, что родилась в Сицилии и что предрассудки ее отца стоили ей свободы и чести. Он был сыном женщины, опозорившей себя крайней распущенностью, и та же злосчастная судьба привела его к браку с женщиной, которая долго обманывала его притворными добродетелями, а в конце концов осрамила себя открытым развратом. У них родилась дочь, которую он дал обет воспитать в строжайшем благонравии, чтобы она могла восстановить честь семьи. Он с младенческих лет поместил ее в замке, которым владел в окрестностях, и поручил присмотр за нею двум пожилым добродетельным женщинам; посвятив их в свои планы, он запретил им упоминать дочери о привлекательной внешности, которою она наделена, и распорядился никогда не говорить с нею о женской красоте как о чем-то достойном внимания. Стараясь воспитывать ее в духе всяческих добродетелей, они вырастили ее до семнадцати лет столь невинной, что ей и в голову не приходило что-либо противное взглядам ее родителя. Но девушка замечала, что в тех редких случаях, когда ей приходится в сопровождении воспитательниц появляться на людях, взгляды многих приковываются к ней и что при виде ее некоторые приходят в странное волнение. Но у нее никогда не было зеркала, а старухи всячески отвлекали ее от размышлений о самой себе, поэтому она не имела ни малейшего представления о своей внешности. Так и жила она в невинности до дня, когда воспитательницы ввели в замок разносчика, торговавшего всякого рода уборами, и девушка случайно взяла в руки ларец с зеркальцем. Она была столь простодушна, что собственное свое лицо, отраженное в нем, приняла за нарисованную картинку; она не без удовольствия залюбовалась им, и старухи это заметили. Они так закричали и стали так попрекать ее, что этого достаточно было бы, чтобы изгладить всякое впечатление, но коробейник, понявший причину их сетований, улучил минуту, подошел к юной сицилийке и тайком дал ей такое зеркальце, причем разъяснил, что зря лишают ее этого удовольствия. Она взяла зеркальце скорее из робости, чем из желания пользоваться им, ибо даже не знала, как с ним обращаться. Но стоило ей только остаться в одиночестве, и она тотчас же постигла это. Даже будь она не в состоянии судить о том, как богато одарила ее природа, одного сравнения со старухами, которые все время находились у нее перед глазами, было бы достаточно, чтобы она заметила свое разительное преимущество. Вскоре ей так понравилось беспрестанно разглядывать себя, приглаживать прическу, поправлять на себе наряд, что, даже не сознавая, какое действие могут оказывать эти совершенства на окружающих, она стала догадываться, что то, что самой ей доставляет такое удовольствие, не может не нравиться и другим.
Тем временем коробейник, весьма довольный этим приключением, охотно рассказывал о нем всюду, куда приходил. Описывая прелести юной сицилийки, он возбудил любопытство и пылкие желания некоего мальтийского рыцаря, только что давшего в своем ордене обет безбрачия, впрочем, без особого намерения соблюдать его. Рыцарь появился в окрестностях замка и ухитрился тайком передать девушке зеркало в ларце большего размера, чем тот, что подарил ей коробейник; рядом с зеркалом там был нарисован портрет весьма привлекательного юноши; в ларце находилось и нежное послание, из коего девушка могла узнать все, что так старательно от нее скрывали. Рисунок, представлявший собою портрет самого рыцаря, произвел на нее то самое впечатление, ради которого он и был послан, а советы, содержавшиеся в послании, оказались столь удачными, что оба они весьма успешно ими воспользовались для преодоления немалых препятствий. Воспитательницы говорили с девушкой о мужчинах не иначе как о существах, которые по воле небес созданы лишь с тем, чтобы способствовать женщинам преумножать род человеческий, и заранее приучали ее благоговеть перед святостью брака, — поэтому она не стала выслушивать его нежностей, не спросив предварительно: собирается ли он жениться на ней?
Он не стал скупиться на посулы, но, чтобы утаить от девушки данный им обет, ссылался на кое-какие затруднения денежного порядка; таким путем ему в несколько дней удалось обмануть и надежды родителя, и бдительность воспитательниц. Так продолжалось довольно долго, и все шло гладко. Однако под влиянием смутных угрызений, а также тревоги за будущее юная сицилийка стала все настойчивее требовать исполнения данных ей обещаний. Рыцарь не мог дальше скрывать, что он состоит в ордене, запрещающем вступать в брак. Несколько дней девушка проливала потоки слез, и жалобам не было конца. Тем не менее молодые люди искренне любили друг друга. Тягчайшим горем была бы для них разлука. Страх перед нею заглушил все прочие опасения, и во избежание неминуемых плачевных последствий было решено покинуть Сицилию и искать пристанища в какой-нибудь стране, находящейся под властью турок. Любовникам не в чем было упрекнуть друг друга, так как оба были рождены для богатства и почета и оба жертвовали ими ради любви.
Намерение поселиться у турок, если бы они могли доказать, что поступают добровольно, должно было бы избавить их от рабства. Но венецианский корабль, на который они погрузились с расчетом высадиться в Далмации и отправиться оттуда далее, к несчастью, был захвачен у входа в залив несколькими турецкими судами, намеревавшимися ограбить венецианцев. Объяснения, данные влюбленными, были приняты за хитрость. Их порознь продали в одном из портов Морей, откуда несчастную сицилийку отправили в Константинополь. Если разлука с возлюбленным сама по себе являлась величайшим бедствием, то как назвать то, что сталось с девушкой вслед за тем? От нескончаемых слез лицо ее поблекло, и константинопольские работорговцы не сразу поняли, что сулит им ее красота. Какая-то старуха, лучше разбиравшаяся в этом, пожертвовала частью своего состояния и купила ее, в надежде перепродать вдвое дороже. А это было самое худшее, что только могло случиться с сицилийкой. Мерзкая старуха стала ухаживать за девушкой с намерением преумножить ее красоту в угоду турецким вкусам, а эти заботы, принимая во внимание скромность и целомудрие, в которых она была воспитана, явились для нее муками, сравнительно с которыми сама смерть казалась не столь жестокой. Наконец старуха за большие деньги продала ее силяхтару; поначалу новый владелец относился к ней очень нежно, но вскоре, удовлетворив свои желания, охладел из-за ее глубокой печали и непрестанных слез.