Страница 38 из 70
Еще более показательна в этом отношении фраза Колчака, сказанная им на допросе следственной комиссии в Иркутске: «Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс».[157]
Как знаменательно здесь сходство взглядов Колчака и Ленина в их презрении к демократической «говорильне»! И как тут не вспомнить приведенные нами в предисловии слова Ленина, когда тот с полным пониманием говорил о жестоких методах Колчака в подавлении противников и высмеивал его «критиков». В методах борьбы, в их беспощадности они понимали друг друга…
Упоминавшийся на этих страницах журналист С. Кара-Мурза в своей экстравагантной «теории» с «компатриотических» позиций объявляет белых и Колчака не просто «ставленниками империалистического Запада» (к таким изжеванным коммунистами эпитетам им, как говорится, «не привыкать»), но и… «чуждыми России либералами-западниками»! Дескать, Белое движение – не более чем реакция Февраля на Октябрь, а Колчак – масон и чуть ли не агент мирового сионизма (кстати, в свое время коммунисты обвиняли Колчака в обратном, будто он был «ярым монархистом»). По-вашему, человек, одобрявший разгон всенародно избранного Учредительного собрания, – либерал?! В свете приведенных выше и давно опубликованных высказываний Колчака хочется посоветовать г-ну Кара-Мурзе и ему подобным: прежде чем о чем-то писать, вы хотя бы прочтите…
Впрочем, и сами либералы вовсе не настаивали на воссоздании Учредительного собрания, неожиданно для них получившего социалистическую окраску. Понимали они и то, что до окончания Гражданской войны диктатура необходима. Единственная уступка, которой они добивались от Колчака на этом этапе – в резолюции восточного отдела ЦК партии кадетов в Омске от 30 апреля 1919 года и на страницах своих газет, – это воссоздание на правах законосовещательного органа Государственного совета, соглашаясь при этом даже на назначение его членов (без выборов), лишь бы из среды «общественности».
Характерно, что не только в офицерской среде, но и в органах гражданской власти на местах преобладало (за исключением земств и городских дум) враждебное отношение к демократии. Замечательный до курьеза пример в этом отношении приводила иркутская газета «Наше дело». Слюдянская волостная земская управа направила в уездную милицию ходатайство с просьбой уточнить наименование Российского государства. «Запрос вызван тем, – писала газета, – что лиц, едущих с паспортами, в которых указано, что они состоят гражданами Российской республики, останавливали в дальнейшем следовании и чуть ли не пороли». Еще замечательнее то, что милиция, не сочтя себя компетентной в этом вопросе, препроводила бумагу в уездное земство, а оно, в свою очередь, переправило ее далее по инстанции. «Надо полагать, – с иронией комментировала газета, – когда ходатайство исколесит все учреждения и вернется в Слюдянку – много воды утечет».[158]
Или вот еще один замечательный образчик истинного отношения Колчака к демократии (из его записей): «Что такое демократия? – задает вопрос адмирал и сам отвечает на него: – Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного… наконец, уже 20–30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей» (выделено мной – В.Х.). Это было сказано как раз в 1919 году.
Здесь показателен чисто военный подход к политическим вопросам – по принципу Наполеона: «один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших». Колчак переносил законы управления армией на жизнь гражданского общества.
Свидетельство управляющего делами колчаковского правительства Г. Гинса:
«До последнего времени адмирал больше всего ненавидел «керенщину» и, может быть, из ненависти к ней допустил противоположную крайность – излишнюю «военщину»»[159] («керенщиной» – по имени бывшего главы Временного правительства – в те годы называли политику дряблой и безвольной демократии).
Показательно и то, что Колчак отменил празднование самой годовщины демократической Февральской революции, более того, были даже запрещены митинги и манифестации в ее честь. Мотивировалось это тем, что рано подводить итоги революции, обернувшейся большевистским переворотом. Впрочем, либеральная пресса высказывалась по этому вопросу еще резче. «Сибирская речь» писала, что эту годовщину «уместно помянуть… во всенародном стыде и молчании»,[160] имея в виду плачевные последствия революции. Либералы выражали при этом надежду, что революция явилась историческим «испытанием на прочность» русского народа, который должен преодолеть ее бури и выйти из них закаленным, как булат из огня.
Не лучше относились белые и к рабочему празднику 1-го Мая. В его канун в 1919 году приказом коменданта Омска в белой «столице» были запрещены первомайские митинги и демонстрации под предлогом того, что город находится на военном положении. Предлог был слишком явной натяжкой, так как, несмотря на «военное положение», в городе вовсю работали рестораны, кабаре, казино и прочие развлекательные заведения. Просто власти опасались «беспорядков».
Надо отметить, что для такого недоверия к демократии имелись все основания. Отсутствие демократических традиций, малограмотность населения сказывались постоянно. Даже сегодня, при поголовной грамотности, выборы в России проходят в обстановке политической апатии, а основная масса народа плохо разбирается в политических программах различных партий. Что же говорить о том времени, когда больше половины населения страны было вообще неграмотным?!
Одним из ярких примеров неподготовленности общества к демократии стала деятельность новых земских и городских учреждений местного самоуправления, избранных на основе всеобщего избирательного права (кроме того, наряду с традиционными губернскими и уездными земствами появились и волостные). Вопреки радужным ожиданиям интеллигенции, как отмечала сибирская пресса колчаковского периода, состав новых земств, по сравнению с дореволюционными цензовыми земствами, оказался не только непрофессиональным, но и вообще невежественным. Получившие преобладание крестьяне рассматривали свое депутатство не как право участия в гражданском самоуправлении и решении важных общественных дел, а как возможность приобретения различных льгот лично для себя. Первый демократический «блин» выходил «комом»… Да о чем здесь говорить, если точно так же поступают и многие сегодняшние «народные избранники», более «просвещенные», чем тогдашние крестьянские депутаты?!
Немногим лучше была ситуация в городском самоуправлении. Прошедшие весной 1919 года по Сибири выборы в городские думы показали крайне низкую активность избирателей: лишь 25–30 % приняли участие в выборах. И это – в условиях революции! А ведь, казалось бы, выборы проводились на вполне демократической основе. На основании правил о выборах гласных городских дум от 27 декабря 1918 года, в них участвовало все население, в том числе и женщины, чего не было до революции (по-прежнему лишались избирательного права только военные, милиционеры и монахи). Тем более жалкими оказались результаты.
К тому же в земствах и городских думах было немало эсеров и меньшевиков, связанных с подпольными организациями своих партий, боровшихся против Колчака. Местами, хотя и в меньшинстве, они даже преобладали в этих учреждениях (из крупных городов – в Иркутске), занимаясь не столько местными хозяйственными делами, сколько политиканством.
Методы диктатуры проявлялись и в ограничении свободы печати. В первые недели после переворота 18-го ноября была даже ненадолго введена предварительная цензура печати, контролировавшая ее реакцию на события. Две недели спустя ее отменили, но обычная цензура сохранилась. Военные цензоры и начальники гарнизонов имели право возбуждать уголовные дела против редакторов и авторов, а начальник штаба Верховного главнокомандующего мог по их представлениям закрывать газеты и журналы.
157
Допрос Колчака. – Указ. соч. – С. 164.
158
Цит. по газете «Русь» (Омск), 1919, 19 сентября.
159
Гинс Г.К. Указ. соч. – С. 10.
160
Сибирская речь. 1919, 14 марта.