Страница 11 из 31
Этой ночью я понял, что до линии фронта уже недалеко. На моем пути то и дело попадались недавно отрытые окопы и ячейки. Людей в них не было, зато большое количество ящиков с боеприпасами, разложенных там, говорило о том, что их покинули на время ночного отдыха.
Мне удалось подползти к передней траншее немцев, я слышал их разговор и видел, как они непрерывно пускали осветительные ракеты и стреляли в сторону наших войск. Наши тоже вели огонь и пускали ракеты. [63]
Оценив обстановку, пришел к выводу, что перейти линию фронта мне никак не удастся: не было сомнения, что нейтральная полоса заминирована, и даже если незамеченным проползу мимо немцев, то наверняка подорвусь на мине, да и свои, не разобравшись в темноте, могут запросто пристрелить. В общем, куда ни кинь - неминуемая гибель!…
Оставалось одно: уходить в тыл к фашистам и искать партизан, которые помогут перебраться к своим. Мне приходилось слышать, что в районе Ельни действует немало партизанских отрядов, авось наскочу на какой-нибудь из них!…
И я двинулся через болота, в обход населенных пунктов.
Мое состояние час от часу ухудшалось. Мучительно болели ноги, временами я не мог ступить на них, тогда мне оставалось только ползти. Есть уже не хотелось, но, чтобы как-то поддержать убывающие силы, жевал траву и листья, грыз поясной ремень. Болотной воды кругом было вдоволь.
Однажды на рассвете я оказался у небольшой горушки, из-за которой доносились собачий лай и лошадиное ржание. Было очевидно, что близко деревня, и я, вопреки своему обыкновению, решил не обходить ее стороной, а зайти в какой-нибудь дом и попросить у хозяев помощи.
Поднялся на горушку, вижу - внизу небольшая деревенька. А еще вижу, что навстречу мне по дороге тащится пара лошадей, везущих телегу с мешками, и впереди сидит немецкий солдат с винтовкой в руках.
У меня не было никакой возможности спрятаться, поэтому я решительно шагнул вниз, навстречу… Руки держал в карманах, в правой сжимал взведенный пистолет.
Я надеялся на то, что немец не признает во мне военного: мой серый комбинезон трудно было счесть за летный, до того он был измазан за время моих скитаний.
И вот мы поравнялись. [64]
Немец остановил лошадей и спросил меня о чем-то по-немецки. В ответ я пожал плечами: мол, не понимаю.
Он ругнулся по-русски, хлестнул лошадей и проехал мимо.
«Так… Значит, в деревне - немцы», - подумал я, но сколько ни вглядывался, никого из людей не увидел.
Немного погодя отворилась дверь крайней избы, вышла старуха с ведрами и коромыслом. Я подождал, пока она, набрав в колодце воды, вернется обратно. И, когда она вошла в дом, решил: была не была!
Старуху застал в сенях.
- Здравствуй, бабушка! - негромко сказал я. - Есть кто еще в доме?
- Никого нет, одна живу, - хмуро ответила хозяйка и спросила неприязненно: - А ты-то откуда взялся?
- Я летчик. Сбили меня фашисты, почти две недели брожу по лесам, оголодал, и ноги сильно болят… Спрячь меня, бабушка, денька на два: отлежусь - и уйду.
Старуха покачала головой:
- Как я тебя спрячу? В деревне немцев полно, прознают - и тебя, и меня расстреляют. Может, уж кто и видел тебя - уходи-ка поскорее от греха…
- Ладно, уйду, коли так… Дай хоть хлебца кусочек.
- Нету у меня хлеба!
Тут мой взгляд упал на полные ведра, поставленные бабкой на скамейку. Без спроса зачерпнул эмалированной кружкой и впервые за эти дни напился чистой колодезной воды.
- И на том спасибо, - усмехнулся я и повернулся к двери.
- Куда ж ты пойдешь? - поинтересовалась старуха.
- Искать партизан.
- Лучше сдайся немцам в плен.
- Спасибо за совет, не за этим я к тебе обратился, - с горечью сказал я.
Выйдя из дома, поспешил, насколько это было в моих [65] силах, к лесу: старуха, чего доброго, могла меня выдать. Когда подходил к опушке, со стороны деревни послышался крик:
- Эй, парень! Погоди-ка! Слышь, остановись!
Я оглянулся. К лесу бежали два мужика и махали мне:
- Стой! Стой!
«А вдруг - полицаи?» - подумал я и наддал ходу; в лесу остановился, чтобы не хрустеть, валежником, за высоким кустом, увидел, что мои преследователи уже добежали до опушки.
- Ну, теперь его ищи-свищи, - сказал один, на что другой отозвался:
- Ну и черт с ним! Все равно где-нибудь в лесу подохнет, бабка сказала: еле на ногах стоит. Айда обратно…
После этого я уж ни разу не решился зайти в какую-нибудь деревню.
В ночь на 28 августа я почувствовал, что пришел мой конец: сил совсем не осталось. В моем кармане оказался блокнотик, на одной из его страниц я написал, кто я и что со мною случилось, указал адрес родителей и просил того, кто меня найдет, сообщить им обо мне. Взяв в руки пистолет, подумал: «Не кончить ли разом эти мучения?» Но тут все поплыло у меня перед глазами, и я потерял сознание.
Очнулся, когда солнце стояло высоко в небе. Мне показалось, что земля подо мной легонько вздрагивает, во всяком случае, явственно слышался какой-то отдаленный гул. Во мне вспыхнула надежда: может быть, это звуки большого боя?
Спрятал пистолет поглубже в карман: нужно бороться до конца! К тому же, пока лежал в забытьи, ко мне вроде бы вернулись силы. Правда, встать на ноги мне не удалось, но можно было ползти - и я пополз.
К полудню залег в кустах возле какой-то железнодорожной ветки. В полукилометре от меня проходил большак, по которому в обоих направлениях двигались немецкие [66] войска. За большаком стоял лес, но чтобы добраться до него, предстояло дождаться темноты.
Оглядевшись вокруг, впервые за все эти дни увидел в траве ягоды - то была брусника. Только набрал горсть и отправил ее в рот, как послышался женский голос, потом другой. Осторожно выглянув из-за куста, я увидел двух женщин, собиравших бруснику, и негромко их окликнул.
Обе женщины были, наверное, лет тридцати, не больше. Об этом говорили их фигура, голос и движения. Однако на лицо они казались чуть ли не старухами, были до крайности изможденными - такими сделали их два с лишним года немецкой оккупации.
Они с опаской подошли ко мне, но, увидя, что я едва живой, осмелели. Коротко расспросив, подхватили меня под руки и повели в деревню, расположенную вдоль железной дороги.
- Сейчас там немцев нет, - заверили они меня.
По дороге я спросил:
- Где мне найти партизан?
- Не знаем…
- Если не сыщу партизан - пропаду.
Женщины переглянулись, и одна из них сказала другой:
- Слышь, Прасковья, может, ему Ванюшка как-нибудь подсобит?
- И то дело! Ванюшка все знает: что и как… Да вот только ушел куда-то позавчера… Ну, ничего, пусть летчик пока у меня побудет, а к вечеру, глядишь, Ванюшка вернется, уж он-то что-нибудь придумает.
- Что за Ванюшка? - спросил я.
- Есть тут у нас один бедовый парнишка… На него - надейся, Ванюшка не подведет…
С трудом превозмогая мучительную боль в ногах, кое-как дошел я до деревни. Меня ввели в дом, посадили за стол, поставили передо мной миску картофельной похлебки, дали кусок хлеба.
Меня самого удивило, что я не набросился на еду, а [67] смотрел на нее почти равнодушно, только с удовольствием вдыхал горячий картофельный пар.
- Ты чего это?-спросила Прасковья. - Сам говорил: не ел две недели!
- Отвык, должно быть, - я невесело усмехнулся и взялся за ложку. - А все же надо поесть, может, сил прибавится.
- Кушай на здоровье, - сказала хозяйка дома. Ее звали Матрена Васильевна.
Она вышла из избы, но вскоре вернулась встревоженная:
- Батюшки! Немцы сейчас по деревне проехали!… Спрашивали, не видал ли кто советского летчика.
Я знал, как расправляются немцы с теми, кто осмеливался укрыть советских солдат или командиров, поэтому, не желая подвергать опасности хозяев избы, тут же встал - и за дверь.
Деревня, как я потом узнал, была сожжена немцами еще в марте 1942 года. Жители поставили на пепелище несколько холуп. Всюду разросся густой и высокий бурьян. По другую сторону железной дороги, где был колодец, не сохранилось ни одного дома.