Кодекс

У индейца округлились глаза.

— У вас не одна и та же мать?

— Нет. Разные. Нас растил отец.

— Не понимаю, — удивился Бораби.

— Когда супруги разводятся… — начал Том и запнулся. — Короче, бывает так, что один родитель исчезает, а другой берет себе детей.

— Странно, — покачал головой индеец. — А я хотел бы, чтобы у меня был отец. — Он перевернул мясо. — Расскажите, что такое расти при отце?

Филипп отрывисто рассмеялся:

— Господи, с чего же начать? Когда я был маленьким, он мне казался очень страшным…

— Он очень любил красоту, — перебил его Вернон. — Настолько, что иногда плакал, стоя перед красивой картиной или статуей.

— Плакал, потому что не мог ими обладать, — снова хмыкнул Филипп. — Все хотел прибрать к рукам. Женщин, живопись — были бы только красивы.

— Ты слишком жестоко судишь, — вмешался Том. — Нет ничего дурного в тяге к красоте. Пусть мир — отвратительное место. Отец любил искусство ради искусства, а не потому, что это модно или приносит ему деньги.

— Он строил жизнь не по общепринятым законам, — подхватил Вернон. — Всегда маршировал под какой-нибудь иной барабан.

— Иной барабан? — махнул рукой Филипп. — Перестань! Он нахлобучивал этот иной барабан ближнему на голову, бил в свой и командовал парадом. Вот таково было его отношение к жизни.

— Что вы делали с ним?

— Он любил водить нас в походы. — Филипп откинулся назад и расхохотался. — Ужасные походы с дождями и комарами, во время которых он мучил нас походными песнями.

— Во время одного из таких походов я поймал свою первую рыбу, — сказал Вернон.

— И я тоже, — подхватил Том.

— Походы? А что такое походы? — спросил Бораби. Но на него уже никто не обращал внимания.

— Отцу требовалось бежать от цивилизации, чтобы сделать свою жизнь проще. Он был настолько сложен, что ему все время хотелось создать вокруг себя простоту. И он добивался этого тем, что уезжал на рыбалку. Очень любил ловить на мушку.

— Рыбалка — глупейшее человеческое занятие, — презрительно сморщился Филипп. — Глупее разве что Святое причастие.

— Недостойное замечание даже для тебя, — буркнул Том.

— Хочешь сказать, что занимаешься этой ерундой в зрелом возрасте? И Вернон тоже хорош — вытворяет черт-те что. Откуда такая набожность? Отец по крайней мерс был безбожником. Хоть одна хорошая новость для тебя, Бораби. Он был рожден католиком, но стал сознательным, взвешенным, твердокаменным атеистом.

— Мир — это нечто большее, чем костюмы от Армани! — возмутился Вернон.

— Разумеется, есть еще Ральф Лоран.

— Постойте! — закричал Бораби. — Вы говорите все разом. Я ничего не понимаю!

— Это потому, что ты нас зацепил своим вопросом, — рассмеялся Филипп. — Хочешь спросить что-нибудь еще?

— Да. Какие вы ему сыновья?

Филипп посерьезнел. Его смех оборвался. Только слышались шорохи в невидимых в темноте джунглях.

— Я не совсем понимаю, что ты хочешь узнать, — повернулся к индейцу Том.

— Вы мне сказали, какой он вам отец. Теперь я спрашиваю, какие вы ему сыновья?

— Мы были хорошими сыновьями, — ответил Вернон. — Старались выполнять всю программу. Делали то, что он хотел. Следовали его правилам, по выходным устраивали чертовы концерты, ходили на все уроки и пытались победить во всех играх, в которых участвовали. Признаюсь, не очень успешно, но мы старались.

— Вы делали то, что он требовал. А что вы делали такого, чего он не требовал? Помогали ему на охоте? Крыли с ним крышу после урагана? Рыли ему землянку? Ухаживали за ним, когда он болел?

У Тома внезапно появилось ощущение, что его упрекают. Бораби клонил именно к этому. Интересно, подумал он, о чем в последний месяц жизни Максвелл Бродбент разговаривал со своим старшим сыном?

— Для этого отец нанимал людей, — объяснил Филипп. — У него были садовник, повар, женщина, которая убиралась в доме. А крышу чинили рабочие. И еще к нему приходила сиделка. В Америке все, что требуется, можно купить.

— Он не это имеет в виду, — снова вступил в разговор Вернон. — Он спрашивает, что мы делали для отца, когда он болел.

Том почувствовал, что краснеет.

— Когда он заболел раком? Вы приехали к нему? Остались с ним жить?

— Бораби! — Голос Филиппа внезапно сделался резким. — Навязываться отцу было абсолютно бесполезным занятием. Он не хотел нас видеть.

— И вы разрешили посторонним людям ухаживать за отцом, когда он болел?

— Я не позволю ни тебе, ни кому-либо другому читать мне нотации по поводу моих сыновних обязанностей! — возмутился Филипп.

— Я не читаю нотации. Я просто спрашиваю.

— В таком случае мой ответ — «да». Мы разрешили постороннему человеку ухаживать за ним. Он сделал наше детство невыносимым, и мы не могли дождаться, как бы от него сбежать. Так бывает, если отец плох. Сыновья бегут от него сломя голову.

Индеец поднялся на ноги.

— Плохой или хороший — он ваш отец. Он вас кормил, защищал, растил. Сделал вас.

Филипп тоже возмущенно вскочил:

— Что значит «сделал»? Изверг выработанную организмом жидкость? Ты это имеешь в виду? Мы все не более чем случайность — каждый из нас. Что это за отец, который отрывает детей от матерей? Что это за отец, который растил нас так, словно мы подопытные кролики, из которых требуется вылепить гениев? А теперь затащил на смерть в джунгли!

Бораби выбросил вперед кулак. Все произошло настолько быстро, что со стороны показалось, что Филипп просто растворился в темноте. Индеец стоял, разжимал и сжимал кулаки — все пять футов расцвеченной красками ярости. Филипп сел на землю по другую сторону и сплюнул.

— Ух! — На его губах алела кровь, губы быстро распухали. Бораби смотрел на него и тяжело дышал.

Филипп вытер подбородок и вдруг широко улыбнулся:

— Ну вот, старший брат занял достойное место в семье.

— Не смей так говорить об отце.

— Я говорю, как мне вздумается. И неграмотный дикарь мне не указ.

Индеец снова сжал кулаки, но с места не двинулся.

Вернон помог брату подняться. Филипп прижимал к губам ладонь, но смотрел с видом победителя. А Бораби растерялся — он начал понимать, что, ударив брата, проиграл спор.

— Ну хватит! — прервала ссорящихся Сэлли. — Довольно о Максвелле Бродбенте. Сейчас не время для драк, и вы это прекрасно понимаете. — Она повернулась к индейцу: — Похоже, ужин сгорел?

Не говоря ни слова, Бораби снял обуглившиеся кусочки мяса с огня и принялся заворачивать в листья.

А в ушах Тома продолжала звучать жестокая фраза Филиппа: «Так бывает, если отец плох. Сыновья бегут от него сломя голову». «Неужели именно так мы и поступили?» — размышлял он.

55

Майк Графф устроился в кресле у камина и поджал под себя скрещенные щуплые ноги. Лицо выражало настороженность и в то же время удовлетворение. Скибу поражало, как это в сложившихся обстоятельствах ему удавалось напускать на себя уверенный вид выпускника школы бизнеса. Графф был из тех людей, которые могли бы подменить на веслах Харона и, переправляя умерших через Стикс, авторитетно убеждать, что за ближайшим поворотом им откроются небеса.

— Чем могу служить? — любезно спросил его Скиба.

— Что происходит с акциями? В последние два дня они поднялись на десять процентов.

Управляющий покачал головой. В доме пожар, а Графф уселся на кухне и жалуется, что остыл кофе.

— Радуйтесь, что выскочили сухими из воды после материала о флоксатене.

— Тем больше оснований для тревоги, глядя, как растут акции.

— Послушайте, Майк…

— Льюис, надеюсь, вы не рассказали Феннеру о фармакопее?

— Рассказал.

— Господи, вы же знаете, какой это проходимец. У нас и так довольно неприятностей, чтобы ко всему навесить на себя обвинение в инсайдерских торговых операциях.

Скиба посмотрел на своего собеседника. Ему давно следовало избавиться от Граффа. Но Графф настолько скомпрометировал их обоих, что теперь увольнение казалось немыслимым. Хотя после всего, что случилось, это не имело значения. Все было кончено: для Граффа, для компании и особенно для него самого. От абсурдности происходящего Скибе хотелось кричать. Под ними разверзлась пропасть, они летели в бездну, а Графф об этом как будто не догадывался.