Опознать отказались

В этой же комнате спали, тихо посапывая, его братья. Кто-то из них во сне чмокал губами и жалобно стонал.

— А ты не боишься, что тебя поймают, будут мучить, а потом расстреляют? — вдруг спросил Николай.

Вопрос для меня был неожиданным, но я ответил почти сразу:

— Я почему-то уверен, что не поймают. Меня, наверное, скоро направят в другой город — в Дзержинск или Часов Яр, там тоже дело найдется. А вот о смерти я не думал.

— Это правильно, — подхватил он. — По правде сказать, я о смерти раньше тоже не задумывался, но когда погибли Борис и Петя иногда подумываю о ней. Я даже как-то представил себя убитым, но от этого не стало страшно. Наверное, люди не способны до конца осознавать, что они смертны.

Николай сел, обхватил руками согнутые колени и горячо продолжал:

— Я тебе вот что еще скажу: если, очутившись в опасности, человек думает только о спасении своей шкуры — у него больше шансов погибнуть, чем у того, кто в трудную минуту думает о порученном деле. Страх за свою жизнь сковывает волю, парализует сознание, и такой человек впадает в отчаяние. Забывает обо всем, кроме себя. Делает глупости и… гибнет. Я над этим не раз думал.

Николай лег и надолго умолк. Меня томило его молчание, я не выдержал и спросил:

— Ты о чем думаешь?

Он как-то несмело, словно извиняясь, тихо спросил:

— Скажи откровенно, ты с девушками… целовался?.. — И, не ожидая ответа, грустно продолжал: — Мне не приходилось. В «ремесле» одна нравилась. Самая красивая: глаза большие и… голубые-голубые, а на щеках… ямочки. Волосы пышные, русые… Стихи читала на вечерах и в хоре пела… Девчонки ее не любили, всякое сплетничали о ней, а многие хлопцы по ней сохли… Сама она приезжая, жила у тетки… Перед войной встретил я ее на Николаевском мосту, поздоровался. Хотел было мимо пройти, но она остановила. Разговорились и до самого ее дома дошли… Потом еще два раза провожал. Понимаешь, встречи эти закружили мне голову, сон потерял и ходил, как чумной. А тут война началась. Вот уже два года прошло, а последнюю встречу я, наверное, никогда не забуду…

Он снова вздохнул и умолк. Видимо, первое чувство любви вновь переполняло его существо воспоминаниями, а говорить на эту тему друг не хотел.

— Давай спать, — прошептал он-Скоро утро..

Проснувшись, я не увидел Николая. Его братья еще спали. Тихо встав, я заглянул в соседнюю комнату: Николай занимался гимнастикой. Форточка и дверь в коридор были открыты, и я, только вставший с теплой постели, ощутил ползущий по полу холодок.

Николай, глубоко дыша, повернулся ко мне.

— Давай вместе, — махнул он мне рукой, и мы сделали зарядку.

Умываясь над поставленным на скамью тазом, он громко фыркал, брызгался и повторял:

— Люблю воду, как утка.

Настроение у него было превосходное, он шутил, озорничал: мою рубашку сунул в карман пиджака, в ботинке я обнаружил пустой пузырек. Подойдя к постели братьев, он связал рукава их рубашек, спрятал брюки и громко сказал:

— Ой вы, детки-малолетки, на столе вас ждут котлетки, кто скорее добежит, тот скорее будет сыт!

Ребята быстро вскочили с кровати и повисли на плечах старшего брата, который закружился волчком, а потом вдруг резко сел на пол, и все трое кубарем покатились, смеясь.

Мальчишки быстро умылись. Притворно поныли по поводу связанных рубашек, но брюки отыскали сразу и, шмыгая носами, сели за стол.

Завтракали быстро и дружно. Ни о каких мясных котлетах тогда и речи не могло быть, основным и едва ли не единственным продуктом был картофель, а если кто имел свеклу, бобы или кукурузу, это считалось большой роскошью и богатством.

И на этот раз все, как обычно: сваренный в мундирах картофель, крупная соль, в блюдце подсолнечное масло и по небольшому куску хлеба-суррогата.

Ели молча. Масла в блюдце было мало. Николай посмотрел на меня и как бы невзначай пододвинул блюдце ближе к братьям и к маслу уже не прикасался.

Завтрак закончился чаепитием. Вкус настоящего сахара мы позабыли, но и сахарину были рады. Ребята выпили по два стакана и, дружно поблагодарив, умчались на улицу.

Утро выдалось замечательное: тихое, солнечное, теплое. Май еще только наступил, но деревья и кустарники уже оделись в сочную листву. Мы отправились к Анатолию. Он встретил нас у калитки, сказал мне тревожно:

— Иди к Володе. Он скажет, что надо делать. Будь предельно осторожен, за тобой охотятся, — командир пожал мне руку, добавил: — Тебе готовят документы на другое имя. Под чужой личиной будешь выполнять новое задание. Но когда и где — решим потом.

Николай цепко сдавил мне руки, обнял, сказал мягко, ласково:

— Крепись и береги себя…

Спустя неделю после того, как я ночевал у Николая, меня и политрука выследили полицейские ищейки Бабаков и Маслеев. Застрелив их, мы скрылись. Анатолий, Владимир и я, сопровождаемые Татьяной Евгеньевной Сегедой и Розой Мирошниченко, ночью оставили город, взбудораженный убийством следователей полиции.

Облавы, обыски, прочесывание целых кварталов, аресты заложников и другие карательные меры окончательно растревожили и до того беспокойную жизнь людей. Полиция и жандармерия свирепствовали вовсю, бесясь от своей беспомощности. Подумать только! — партизаны днем, в городе, убили двух вооруженных и опытных сотрудников полиции. В некрологе этих предателей называли «верными сынами нового порядка», а нас именовали бандитами и большевистскими наемниками.

Две недели мы бродили из одного села в другое, попадали в засады, едва не стали жертвой провокатора. После горьких мытарств и вынужденного безделья командир и политрук возвратились в город. Я остался в госхозе у Ахмета. Возвращаться мне настрого запретили — в полиции были мои фотографии, и я легко мог быть опознан. Документов на другое имя еще не сделали.

Когда ребята уходили в город, я рассказал им, где у меня в саду зарыты револьвер, две гранаты, финский нож и несколько пачек патронов.

Вскоре меня направили в Дзержинск к патриотически настроенным людям — татарам по национальности.

Им я был представлен как сбитый летчик. Пришедший меня проведать политрук передал от ребят приветы, но самый большой — от Николая. Владимир сообщил, что после возвращения в город он рассказал ему о спрятанном у меня дома оружии, и тот вызвался его забрать.

Полицию и жандармерию не оставляла надежда поймать меня. В нашем доме постоянно дежурили немецкие солдаты, иногда власовцы, а последнее время — полицейские.

Николай несколько раз проходил мимо нашего двора то с мешком травы для кроликов, то со связкой соломы и заметил, что у забора от соседей слева стоит бочка с известью. Под ней, как я рассказывал, и было зарыто оружие.

Выбрав ночь потемней, он через дворы пробрался к нам, под носом у немцев забрал оружие и возвратился домой.

Николаю и двум Викторам — Парфимовичу и Прищепе — было поручено подготовиться к подрыву железнодорожного полотна. Николай должен был подыскать подходящее место и установить график движения поездов. Мину готовил Парфимович.

Ребята жили предстоящей операцией. Николай предложил совершить диверсию южнее города. Здесь поезда, идущие со станции Никитовка, на крутом склоне развивали большую скорость и насыпь высокая, значит, в случае удачи от эшелона мало что останется. Прилегающую местность он изучил досконально. Показал командиру самые короткие и почти безопасные пути подхода к предполагаемому месту диверсии, доложил о времени движения поездов, об охране этого участка пути.

Справившись с заданием, Николай порывался пойти к Виктору Парфимовичу, помочь тому изготавливать мину. Но командир категорически запретил. Когда Анатолий наконец-то передал, что наступающей ночью надо идти на диверсию, Николай радовался.

…На восточной окраине города в небольшой посадке Анатолий и Николай поджидали товарищей. Показалась высокая сутуловатая фигура Парфимовича, несшего в руках плетеную корзину, немного позади него шел Прищепа. — Порядок? — спросил командир.