Сентябрь

Ромбич вскочил со стула и как безумный начал метаться по своей клетушке в убежище… Ничтожный карлик, завистник, посредственность! Наш Прондзинский! Стиснув зубы, он яростно обличал себя, не скупясь на оскорбительные прозвища, выискивая в своей душе уязвимые места, старательно скрываемые от врагов, и наносил удары именно по ним. — Польский Аристид! Разоблачал других. Преследовал Бурду — а кто ему подсунул все дело? Как обрадовалась этому скандалу «Вспулнота интересув» [59]! Каким образом он построил себе виллу? Откуда взялась коллекция картин? Девкой из театра обзавелся — на чьи деньги?

Он разошелся вовсю, извлекал из своей памяти самые разнообразные пакости, и истлевшие от давности, и свеженькие. Делал он это по очень простой причине, чтобы отогнать страх, мучивший его весь день, как головная боль.

Ромбич знал себя и не сомневался, что так же неуклонно, как день сменяет ночь, совершенно независимо от его, Ромбича, побуждений и внешних поводов приступ депрессии сменится душевным подъемом, а тогда и причины депрессии покажутся мелкими, несущественными, его самое драгоценное сокровище — смелый ум и оперативная мысль — снова начнет работать, сжиматься, скручиваться, как пружина, и наносить удары.

Сегодняшняя мигрень слишком затянулась. Он не дождался, когда она отпустит его, с отчаяния попытался растравить боль, доведя до полного абсурда оценку ситуации и своей роли в ней. Распадается польское государство, поколеблено в основах творение маршала Пилсудского, с таким трудом сколоченное наперекор законам истории и географии. А тут вот мечется этакое ничтожное, уродливое и глупое существо, которое своим самомнением и тупостью ускорило катастрофу. Могут сказать: слишком велика диспропорция между причиной и следствием. Но мышь тоже способна перегрызть шнур, на котором висит большой колокол, улитка тоже в состоянии столкнуть выветрившийся камень.

С трудом и не быстро, но такой метод лечения все же подействовал. Ромбич совершенно раздавил себя, стер в порошок. Минут пятнадцать он сидел без движения, машинально отвечая на телефонные звонки Лещинского:

— …Позднее!

Потом в голове его зашевелились кое-какие мысли.

«Во-первых и прежде всего масштабы военного поражения могут быть разные. Если уж трудно рассчитывать на успех, то по крайней мере надо ослабить удар, выиграть время, сохранить живую силу».

Жалкое утешение.

Только что он унизил себя как мог, а теперь накинулся на свой оперативный план, усилием воли опровергая его избитые, окостеневшие принципы. Он дернул за шнурок, раздвинул шторку карты. Еще концентрировались дивизии между Познанью и Вжесней, подъезжали последние транспорты Подольской кавалерийской бригады, хотя с юга зияла пустота под Радомско и в этой пустоте продвигались вперед немецкие бронетанковые колонны.

План предусматривал три этапа, три этапа возможного отступления перед превосходящими силами врага: первый — у границы, разведка; второй — главная линия обороны, от Силезии на Варту, Видавку, опять на Варту, Нотец, под Быдгощ и оттуда по Висле вплоть до Модлина, по Нареву и Бебже к Августову; наконец, последней линией сопротивления должна была стать Висла, удлиненная тем же Наревом вправо и Дунайцем влево.

Ну что же, первый этап уже кончился. Граница разлетелась на всем своем протяжении, сокрушенная несколькими немецкими ударами. Но удар топором с юго-запада был нанесен с такой силой, что и та, другая, главная, оборонительная линия треснула под Ченстоховом и острие стального клина вонзилось за Радомско.

Можно бы попробовать: двинуть резервы из-под Скаржиска слева, двинуть армии «Лодзь» и «Познань» справа, захватить немецкий клин в клещи, дать решающее сражение.

Но что делать с мобильностью врага? Как преодолеть медлительность нашего движения, как бороться с потерей времени, которая вызвана тем, что на железнодорожных артериях то и дело образуются пробки из-за воздушных налетов?

Значит, Кноте был прав? Можно вытащить нос из пасти собаки, прежде чем она его схватила клыками. Клыки смыкаются, течет кровь, но, может быть, еще не поздно вывернуться, пусть ценой шрамов и ран?

Предположим, армии «Познань» и «Торунь» отступают на Варшаву, прикрытые слева Вислой. Лодзинская армия пусть защищает их справа и с тыла, пока сможет продержаться.

Армия «Пруссия» — сейчас на Вислу, пусть готовит оборону, пока не схвачена клыками и может шевелиться.

Армия «Краков» — на Дунаец и Ниду. Впрочем, Шиллинг со вчерашнего дня добивался этого у маршала и в конце концов упросил его. Может быть, поэтому, довольный, что достиг цели, он не спешит сегодня с донесениями?

Ромбич на минутку отошел от карты. Познань, Лодзь, Силезия, Краков — все это бросить врагу.

Он сердито махнул рукой: экая чувствительность! Познаньские эндеки, лодзинские и сосновецкие коммунисты, краковская свора подхалимов.

Картина получалась горестная, но в целом удачно скомпонованная. Проиграны были бы, наверно, все наличные, но хватило бы еще на трамвай, чтобы добраться до дому, а может быть, осталось бы даже на такси и скромный ужин в «Букете» — рагу или мозги по-польски.

В голове Ромбича начали складываться слова и целые фразы, переводившие на язык приказа пока еще туманный замысел: «В ночное время… оторваться от неприятеля, под прикрытием… занять четвертого числа в шесть ноль-ноль пространство… держать оборону… противотанковые заграждения…»

Надо пойти и согласовать со Стахевичем, объяснить маршалу. С тем же жаром, с каким в течение минувших пяти месяцев он доказывал непререкаемость своей доктрины, ныне опровергнутой самой действительностью, теперь провозгласить ее ложность и пагубность.

«Высшая солдатская доблесть, — мелькнуло у него в голове, и именно от мысли, что доблесть есть нечто высшее, исключительное, Ромбич загорелся; он даже протянул руку к телефону, чтобы доложить Стахевичу, — высшая доблесть в том, чтобы показать и обосновать собственную глупость, близорукость или еще что-либо похуже.

Встать навытяжку: я виноват. То, что я советовал, то, что сделано по моему наущению, приближает гибель нашей страны и уже обошлось ей — пустяки, — может быть, в десять, а может, и в двадцать тысяч солдатских жизней.

Польша потеряла, быть может, половину военной техники. И наверно, вдвое уменьшилась ее обороноспособность.

Польский Аристид! Где там! В истории военного дела еще не было человека, который отважился бы на нечто подобное. Сколько раз преследовали, судили, казнили полководцев, которые проигрывали войны, но чтобы кто-нибудь сам просился под суд…»

Ромбич сел, подпер голову. Потом вскочил, бросился к двери: два шага туда и назад. Опять сел. Его увлекла новая роль. Если ему не дано быть великим благодаря победе, так пусть же он докажет величие в момент своей катастрофы.

В общем, он придет и скажет: «К черту главные линии обороны. Удирать за Вислу, пока есть возможность. Ничего не поделаешь, виноват. Бейте меня, сам отдаюсь в ваши руки. Берите другого, получше. Пожалуйста, Гапиш, к примеру, не первый день об этом хлопочет».

Лещинский все-таки прорвался:

— Пани…

— Кто? — заорал на него Ромбич. — Начальник штаба у себя?

— Уехал…

— Маршал?

— Вот, именно, вместе с маршалом. Совет министров… президент.

Ромбича трясло нетерпение самоубийцы. Он подскочил к Лещинскому, собирался крикнуть, что сейчас же едет на совет… В глазах Лещинского, помимо испуга и служебного усердия, он прочел почти насмешку и сразу осекся. Оба помолчали, и Лещинский вернулся к своему:

— Гм… Нелли Фирст…

Ромбич шагнул назад и одновременно с Лещинским опустил глаза. Он невнятно пролепетал, что раз и навсегда запретил частные визиты, но не дослушал объяснений относительно исключительности положения и неотложности дела Нелли, махнул рукой, сам отворил дверь, предоставив Лещинскому задернуть карту. Пробормотал только:

— Ищите связь с Шиллингом, доложите…

Нелли уже успела перезнакомиться с поручиками, вертевшимися в общем убежище. Входя к Ромбичу, она помахала им ручкой и одарила бесплатной ослепительной улыбкой.

59

Крупнейший горнометаллургический концерн в Польше. Создан в 1929 г. немецко-американским капиталом; в 1934 г. после банкротства перешел в собственность государства.