Страница 73 из 123
Гейсс не поленилась и внимательно разглядела карту, даже отмерила линейкой: от Мендзыхуда сто шестьдесят километров, ни больше, ни меньше!
В воскресенье — то самое жаркое, пыльное воскресенье, когда мосты были забиты обозами и каждые полчаса раздавались сигналы воздушной тревоги, — копилка Гейсс с самого утра пополнилась свежими новостями. Пришли они в самую пору; Гейсс, как добрая тетя, весь предыдущий день запихивала в рот встречавшимся ей «детишкам» карамельки, начиненные «Берлином», и спустя какое-то время оделила, кажется, всех. Нервно переминаясь с ноги на ногу, она смотрела теперь, как сыплются в ее сумку новые «ракушки» или «ландринки»: на этот раз речь шла об английском и сразу после него — о французском ультиматуме.
Вот это было удовольствие! Репродукторы раструбили на улицах весть о радостном событии, и, таким образом, чтобы выдержать конкуренцию польского радио, Гейсс пришлось пока что научиться петь — как она сама себе говорила — колоратурой. Это было не особенно трудно: она называла несколько цифр, касающихся английского военного флота, и делилась воспоминаниями, заимствованными из какого-то шпионского фильма о линии Мажино. Последнее в особенности действовало безотказно. Люди замирали от удивления, слушая ее болтовню о мощных подземных укреплениях на Рейне и в Лотарингии, а наиболее изобретательные комментировали ее слова так: «Гитлер не переползет через эти укрепления и за два года»; при этом они причмокивали и радостно хлопали друг друга по плечу, словно линия Мажино обладала волшебной способностью задержать немецкие танки за тысячу километров к востоку, где-то под Радомско или Цеханувом.
Во второй половине дня, подхваченная течением, которое родилось где-то на Новом Святе, Гейсс двинулась через площадь Трех Крестов по направлению к парку Фраскатти. Здесь говорили уже не только о том, что союзники объявили Германии войну, но и о последствиях этого акта.
— Англичане высадились в Гдыне, — уверял какой-то толстячок.
Гейсс его лицо показалось знакомым — румянощекий, в пенсне, с усиками. «Ведь это Кулибаба, людовец!» — вспомнила она и мгновение колебалась: пять лет назад она тиснула о нем статейку, разоблачая какие-то махинации в банчишке на Свентокшиской. Кулибаба не унимался, он даже называл броненосцы: «Рипалс», «Принц Уэльский», «Редаун», которые встали на якорь в Оксивье [53].
Гейсс обрадовалась: «Я тогда не подписала статьи, чувствовала, что…» — и протянула руку:
— Пан адвокат, какая встреча!
До французского посольства они дошли вместе. Толпа позади становилась все более плотной и нажимала на них. Впереди позолоченная решетка двора и ворота, которые как раз в этот момент закрывали три лакея в темных ливреях.
— Вивляфранс! Вивляфранс! [54] — кричали сзади; люди в передних рядах ломились в ворота, на них напирали восторженные поклонники Франции, а французские лакеи их отталкивали. Гейсс и Кулибаба внезапно очутились впереди, их притиснули к решетке.
— Ой! — крикнула Гейсс, едва успев вытащить туфлю из-под нижней перекладины ворот. — Осторожнее, господа! — напрасно молила она.
— Вивляфранс! — громко скандировала толпа.
— Poussez, poussez donc! — тоже кричал, но тише старший лакей на двух младших лакеев, подталкивая их: — Merde alors! Foutez les dehors! Foutez les donc. Ils sont bien emmerdants, ces braves Polonais! Braves Polonais! [55]
Только немногие избранные, затесавшиеся в толпе, поняли смысл этих слов, поэтому последовала новая волна «вивляфрансов». У Гейсс, которую притиснули к решетке так, что она не могла податься ни вперед, ни назад, явилась спасительная идея:
— Марсельезу! Споем Марсельезу!
Запели одновременно несколько голосов; замечательная мелодия и любовь к патетическим сценам подействовали на толпу, она застыла, словно ее привинтили к мостовой. Старший лакей ловко этим воспользовался — захлопнул ворота, щелкнул ключом.
— Уфф! — Он вытер пот со лба и вполголоса прокомментировал: — On ne sait jamais avec les Polonais! Lа bas, les tapisseries, des merveilles!.. [56] — и добавил еще несколько бранных слов.
— Taisez-vous [57] — не выдержала Гейсс и с безупречным волынским акцентом объяснила через решетку лакею, что многие в толпе могут его понять.
Лакей сделал гримасу, махнул рукой, потом задумался и встал навытяжку.
Пение кончилось, и тогда на втором этаже отворилось окно; человек с круглым, благообразным, добродушным — если бы не хитроватые глазки — лицом показался толпе, милостиво помахивая правой рукой. «Посол! Посол!» — мелькнула у всех мысль. Энтузиасты еще дружнее закричали «вивляфранс».
— Тише! — запищали и зашикали на них. — Он будет говорить!
— Мсье Ноэль! — похвастала Гейсс перед Кулибабой. — Я его знаю! Тише!
Тишина. Ноэль по инерции еще с полминуты щедро наделял толпу улыбками и махал ручкой, пока наконец не понял, к чему его обязывает воцарившаяся тишина. Он начал беспокойно вертеться, хитровато-добродушное выражение его глаз потускнело, вместо улыбки на лице появилась тень физического страдания, словно у него внезапно разболелся живот.
— Посол, скажите что-нибудь! — повелительно прозвучал из дальних рядов чей-то одинокий голос, тотчас заглушенный услужливым шиканьем.
Ноэль стиснул зубы, но потом все-таки произнес речь, состоявшую из восьми или самое большое двенадцати слов. Из них три поняли все: «Та страфствует Польша!»
— Вивляфранс, вивляфранс! — закричали в толпе. Посол улыбнулся и исчез. Публика продолжала кричать.
Кричали бы, вероятно, еще долго, но вернулся лакей и сказал своим помощникам:
— Allez, on va cacher les tapisseries, laissez ces pauvres diables! [58]
— Господа! — сейчас же подхватила Гейсс. — Довольно, у них тут тоже важная государственная работа. По домам!
— По домам! — затрубил Кулибаба. Толпа пришла в движение, еще немножко покричала «вивляфранс», но второй хор начал скандировать «по домам» и быстро взял верх. Люди медленно поплелись через парк Фраскатти на Вейскую. Всего полчаса постояли возле посольства, а этого оказалось достаточно для новой порции утешительных «сластей». Теперь говорили, будто французы прислали авиацию — от двухсот до тысячи бомбардировщиков. А по пути — трах-тарарах по Берлину; потом они возьмут бомбы в Люблине и в Бялой и полетят назад через Берлин.
Гейсс слушала эти сказки со смешанным чувством — облегчения, оттого что у нее есть верный помощник, фантазия народа оправдывает ее надежды, и гадливости, вызванной пресыщением, как бывает у ребенка, который объелся шоколадными помадками и его тошнит при виде украшенной цветочками бонбоньерки от Веделя. Кулибабе очень хотелось услышать ее авторитетное мнение.
— Как насчет самолетов, вы не шутите?.. Что скажет самое просвещенное лицо?.. Польская Женевьева Табуи!
Ему ответили сирены.
10
На этот раз первая волна налетела еще до того, как умолкли сирены. Четыре черные тучки загрязнили ситцевую голубизну неба, и тотчас рядом с ними появились четыре другие, словно по небу мчалось, оставляя следы, большое животное с грязными копытами; застрекотала зенитная батарея в Гоцлавеке. На улицах люди бросались врассыпную, прижимались к стенам домов, прятались в воротах, воем сирен и моторов их сдувало как ветром; на мостах солдаты стегали кнутами рыжеватых лошадок.
Грохнуло у мостов со стороны Праги, лошадки пустились галопом. Длинноствольные орудия раскачивались в такт гигантским ямбам — удар и взрыв, удар и взрыв. Застрочили пулеметы, их трескотня, перебиваемая раскатами грома, казалась по-домашнему безопасной, как стук швейной машины.
53
Оксивье — район в Гдыне.
54
Да здравствует Франция!
55
Толкайте, толкайте же! Черт! Гоните их прочь! Гоните же их! Они очень надоедливы, эти славные поляки! Славные поляки! (франц.)
56
Никогда не знаешь, чего ждать от поляков! Здесь ковры, роскошь! (франц.)
57
Замолчите! (франц.)
58
Ладно! Пошли прятать ковры, оставьте этих жалких бедняков! (франц.). (См.: Leon Noël, L'agression allemande contre la Pologne, Paris, Flammarion, 1946, p. 488–489. — Прим. автора.)