Сентябрь

Бурда вернулся под утро. Дома было настоящее столпотворение — наконец вернулась Скарлетт. Кухарка и горничная носились как угорелые, шофер был отправлен за ящиками; одним словом, Скарлетт наводила так называемый порядок. Стучали молотки, трещали доски, шелестела солома, позванивали дрезденские тарелки, чешский хрусталь, чашки из японского фарфора. Вид мужа, желтого от бессонной ночи, не улучшил мрачного настроения Скарлетт, и она встретила его неприязненно:

— Где был?

Он пытался выступить с контратакой:

— Почему ты задержалась на целую неделю?

Тут Скарлетт вспыхнула:

— А кто велел мне собирать все это барахло?! Хорош гусь — сидит себе, горя не знает, а я одна должна обо всем заботиться: запаковывать фарфор, отправлять багаж… даже фигуру себе испортила…

Она выглядела очень хорошо: крупная, загорелая, голубоглазая, похожая на кошку. Но усталый и замученный Бурда смотрел на все это пышное великолепие не в силах ни оценить его, ни сделать что-нибудь самое обыкновенное — поцеловать, погладить по лицу или сказать ласковое слово, способное успокоить ее. И когда пять минут спустя его вызвали снова в президиум, она все еще продолжала ворчать и вслед ему неслись ее насмешки.

Бурда не знал, что его ждет, и приготовился к худшему. Полученные им сведения были весьма неутешительны. Железнодорожное сообщение нарушено, телефонная связь прервана, совершена новая серия покушений и провокаций. В Лодзи у какого-то немца нашли несколько килограммов динамита и нитроглицерина.

— Спокойствие, главное — спокойствие! — умолял он Славоя. — Любой ценой, но избегать поспешных действий! Держать население в страхе! Никакой мести, никаких самосудов! Еще ничего не потеряно.

Когда в кабинет ворвался Шембек, Бурда подумал, увидев блеск в его глазах: «Макаронник все-таки помог!» Шембек доложил шепотом: «Гитлер готов разговаривать! Липский высылает своего советника с рапортом! Ждем его с часу на час!»

Это известие так взволновало Бурду, что он весь четверг носился по городу, не в силах где-либо задержаться больше чем на полчаса. В этот день должно было решиться все. Он делал что мог: сторожил Бека, расшевелил весь Замок и в конце концов Славою прямо в глаза сказал, что он опасается, как бы Бек, видя свою личную катастрофу, не вздумал потащить их всех за собой в пропасть. В первое мгновение после такого признания он даже испугался и поспешно взглянул на Славоя: может, лучше взять свои слова обратно? Но тот только усы взъерошил: «Почему катастрофа? Нельзя быть пораженцем! Никогда у нас не было такой полиции».

После полудня приехал советник из Берлина. Бурде не сразу удалось узнать, как обстоят дела. Бек держал своего заместителя при себе, не позволяя ему отлучаться ни на минуту. Наверно, что-нибудь пронюхал своим длинным носом. Впрочем, советник ничего нового не сообщил. О предложении вести переговоры по-прежнему было известно через посредничество Лондона и Парижа. Единственной новостью было только то, что в половине седьмого вечера Липский должен был быть у Риббентропа.

— Сделайте божескую милость! — Бурда схватил Шембека за плечи. — Телеграфируйте ему, чтобы соглашался, соглашался в принципе! И не только на переговоры, но и на уступки. Не торгуйтесь, как перекупщики! Нам осталось только соглашаться и уступать. И чем быстрее мы это сделаем, тем лучше!

Шембек смотрел на него, не совсем понимая, о чем тот говорит. Он клялся, что Бек смягчился и Готов на капитуляцию.

Наступил теплый, тихий вечер. Столица не зажигала света. Скверы и бульвары казались похожими на лес, и весь город приобрел уютный облик старинной шляхетской усадьбы. Неуютно было только людям. Словно зная во много раз больше, чем руководители этой страны, что их ждет, люди нервно суетились, закупали продукты, наполняли водой ванны, писали завещания.

Бурда минут пять глядел из окна на беспокойно оживленную улицу и снова был близок к безысходному отчаянию.

После девяти вечера ему принесли запись передачи берлинского радио. В официальном гитлеровском коммюнике сообщалось, что польская сторона не приняла ультимативных требований Германии. Это было похоже на конец. Бурда попытался выяснить, кто имел наглость отклонить ультиматум. На Вежбовой клялись, что впервые об этом слышат. Может быть, в записи передачи что-нибудь перепутано. Но сообщали, что передача принята и проверена дважды. Что это могло означать? Одни говорили, что их ультиматум отклонен. Другие — что вообще никакого ультиматума не получали. Бек, снова интрига Бека.

Бурда поехал на Вежбовую. У Шембека дрожали руки. С минуты на минуту ожидал он телеграмму от Дипского. Шембек еще раз отрицательно покачал головой: нет, никакого ультиматума он не получал. Только в половине одиннадцатого пришла короткая телеграмма из Берлина: «Беседа продолжалась несколько минут, он спросил меня, имею ли я полномочия для ведения переговоров. На мой отрицательный ответ спросил снова, знаю ли я, что в ответ на британское предложение канцлер согласился вести переговоры с польским правительством и что полномочного представителя этого правительства ожидали в Берлине тридцатого. Я ответил, что узнал об этом только окольным путем. Риббентроп еще раз выразил надежду на то, что у меня есть полномочия для ведения переговоров, после чего, встал, пообещав доложить канцлеру о моем визите».

Они тоже встали и как-то машинально уставились друг на друга.

— Конец, — сказал Бурда.

— Но почему же! — тонко и пронзительно крикнул Шембек, как смертельно раненный заяц. — Ведь никаких угроз! Никаких обещаний! Собирается только доложить канцлеру!

Раздался звонок: это Бек вызывал к себе Шембека. Тот сгреб под мышку со стола все бумаги и побежал. Бурда, хотя его и не приглашали, пошел за ним. Ему уже нечего было скрывать, нечего выигрывать и нечего проигрывать.

Посредине огромной комнаты стоял Бек. Он весь сгорбился, у него было старое, изможденное лицо, и он кашлял. Бурду встретил без удивления, только где-то в уголке губ таилась презрительная ирония.

— А, явился наместник трона, — приветствовал он Бурду, не протягивая руки. — Ну как, утомился? Я думаю, столько беготни…

Бурда сделал два шага ему навстречу и остановился. В эту минуту он уже не помнил о том, что недавно так безошибочно разгадал бековские планы, помнил только прозвучавший минуту назад заячий вопль Шембека.

— В посольство! Сейчас же в посольство! — закричал Бурда, сжимая кулаки. — Разыщите, кто там еще есть… Скажите, что все условия, перечисленные по радио…

Бек только скривился, а Шембек испуганно пояснил: с Берлином нет связи.

— Берлин сам отсоединился, — добавил Бек, — чтобы кто-нибудь случайно не успел сообщить о нашей капитуляции.

Глаза у Бурды загорелись мрачным огнем. Он смотрел Беку в лицо и с минуту ждал, пока кипевшая в груди ненависть не созреет и не превратится в слова. Бек выдержал этот взгляд. Зато Шембек беспокойно завертелся, что-то пискнул и, пугливо озираясь, выбежал из кабинета.

— Как ты мог! — Бурда сделал еще шаг вперед. — Так обмануть нас! Как ты можешь… смотреть мне в глаза…

Бек пожал плечами и бросил, не глядя на него:

— Столько тебя учил. Государственный деятель…

— …всегда одинок! — закончил Бурда. — Знаю. Помню. И про «народ дураков» тоже помню…

— И среди этого народа ты не исключение. Выучил только эти два правила, а что из них следует — это уже выше твоего понимания.

— Что, что, хотел бы я знать?! — Бурда снова подскочил к Беку. — Учи, продолжай учить меня дальше! Учи, как брехней и обманом держать за морду самых близких, самых преданных!..

— Ого, с этой преданностью, дорогой мой, ты прав! Но не в этом дело. Чего ты сейчас с ума сходишь? Бесишься, что я с мая сопротивлялся Гитлеру? Нужно было покориться его воле? А откуда ты знаешь, — неожиданно крикнул он, наклонившись к самому лицу Бурды, — какова была его воля?

Ошеломленный, ничего не понимая, Бурда попятился. Буравя его пронизывающим взглядом, Бек наступал:

— Эх ты, простофиля! Бегал, нашептывал, старался очернить меня перед подчиненными! И все за моей спиной, за моей спиной! Пытался завербовать заграничных дипломатов ничуть не умнее себя. Да если бы я захотел, я бы мог тебя в тюрьме сгноить за государственную измену! И все для чего? Для того, чтобы отдаться Гитлеру, пусть, мол, приходит, пусть берет, что захочет: автостраду, Поморье, Силезию! Нужна ему твоя автострада, дурак ты этакий! Без нее он пропадет, что ли?