Сентябрь

В первые же дни Фридеберг вступил в один из повсеместно возникавших в то время кружков. С нежностью поглаживал он бурое от грязи ложе старой австрийской винтовки, одолженной для занятий в каком-то военном учреждении. По ночам зубрил разные уставы и вскоре стал образцовым кандидатом в офицеры.

Первую звездочку он получил уже в 1914 году, как раз на рождество, после ряда забавных стычек, мучительных переходов, преследований и бегств во время первого рейда в Келецком воеводстве. Пришлось пережить не одно разочарование. Ему казалось, что первый за последние пятьдесят лет польский отряд уже одним своим появлением на свет должен вызвать бурные всплески патриотизма. Но этого не произошло. Паненки бросали им цветы, в местечках их угощали яблоками и молоком, но никакого всенародного ликования не было. С тех пор он с особым удовольствием пел тот куплет из песни легионеров, в котором говорилось, что они не нуждаются в признании.

Вручение звездочки, быть может, было самой светлой минутой в его жизни. Они стояли на отдыхе в маленькой прикарпатской деревушке. Он знал заранее, что должен получить звездочку, но, когда в списке повышаемых в звании прочитали и его фамилию, чуть не упал в обморок. Ни одно повышение, даже последнее, когда он пять лет тому назад стал бригадным генералом, не было для него столь сладостным.

Это был не только вопрос самолюбия. Согласно его новейшей концепции «ополячивания», звездочка приобщала его к шляхте и навеки избавляла от мрачного комплекса происхождения. Он даже подумал, не закрепить ли свершившееся переменой фамилии. Но это все же показалось ему излишним. Его все знали, и, переменив фамилию, он рисковал привлечь к себе особое внимание.

Недолго, совсем недолго длилось ликование по поводу избавления от комплекса неполноценности. Через несколько дней пришло распределение. Он надеялся получить хоть какой-нибудь взводик, но его назначили квартирмейстером. Фридеберг написал рапорт, но его высмеяли. И почти в течение четверти века он ничего не мог добиться. Старался как мог, прямо из кожи лез — все напрасно. В общем, его ценили и любили, но именно это больше всего ему и вредило. Во-первых, его ценили. Все знали, что он ловкий, оборотистый и к тому же честный. Какой командир откажется от такого квартирмейстера? Во-вторых, его любили. Это значит, что все желали ему добра. А переубедить даже самых близких, что тоска Фридеберга по передовой — вовсе не поза, что он действительно стремится в окопы, он никак не мог. Приятели добродушно посмеивались над ним. Все были уверены, что это притворство. Даже те, которые считали себя знатоками человеческих душ, в ответ на его очередную просьбу хлопали по плечу и с большой доброжелательностью объясняли, что способные и опытные люди всюду нужны, брось, мол, свою фанаберию, и отсылали обратно — на склады и в санитарные части.

Фридеберг отлично понимал, в чем дело. Ему не простили происхождения. Было несколько евреев, которые попали в строевые части, воевали, получали повышения и награды. Но они были не из числа любимцев. Их держали там как бы в наказание. Другие сидели в тылу и были вполне этим довольны. Все считали, что им там и место. Это был даже не антисемитизм, а что-то похуже. Глубокое убеждение в принципиальном различии между евреями и поляками. Все, мол, евреи — трусы, боятся фронта, предпочитают теплые места в тылу. В принципе Фридеберг был готов с этим даже согласиться, но, когда ему отказали в командовании хотя бы небольшим отрядом, он убедился, что его по-прежнему считают евреем и все его усилия избавиться от своего происхождения пошли прахом.

Однако он не отступал и упорно искоренял в себе все, что считал отцовским наследием. Между прочим, полностью отказался и от всего, что связывало его с красными. Порвал как с теми товарищами, которые не вступили в легионы, так и с теми, которые вступили. С издевкой посмеивался он над недавними своими убеждениями и очень быстро усвоил стиль жизни и образ мышления легионеров. Он проявил стойкость, не примкнул к разбежавшимся в период Сулеювека [43] и вскоре вынырнул и оказался среди горсточки «самых последовательных и преданных». Однако только после мая ему удалось частично взять барьер. Пройдя непродолжительную подготовку во Франции, он получил штабную должность и довольно быстро дослужился до чина генерала. Только назначение командующим округом помогло бы ему освободиться от комплекса неполноценности. Но вскоре он убедился, что он больше квартирмейстер, чем штабист. Проклятый комплекс вернулся, вернулся на гребне высоко поднявшейся волны официального антисемитизма. Генерал всячески изворачивался, рассказывал антисемитские анекдоты, плел про евреев разные небылицы, чуть ли не повторяя избитые лозунги эндеков: Все, конечно, смеялись, но и только. Казалось, что до конца дней своих он будет нести это тяжкое бремя. Иногда ему приходило в голову: а надо ли было бросать дом и тратить столько сил на странное и недостижимое «ополячивание»? Может, это был ложный путь?

События последних месяцев отодвинули все эти сомнения на задний план. С марта началось «деловое оживление». Формировалось командование армий, создавались оперативные группы. Несколько повышений, много назначений. Будет война или нет? Для Фридеберга не это было существенно. Мысли его шли в двух направлениях. Во-первых, будут ли своевременно выполнены все инструкции? Удастся ли справиться с запасами вооружения? И во-вторых, обойдут ли его и на этот раз? Оставалась последняя возможность для сведения счетов с проклятым происхождением и неудавшейся, отравленной жизнью. Сейчас или никогда!

Он действовал необычайно активно и сразу в обоих направлениях. Разговор с Бурдой был одним из многих и отнюдь не самым главным. Но сейчас благополучный исход разговора заслонил в генеральском сознании другие подробности этого вечера, затушевал многие весьма грозные признаки: имеет же он наконец право утешиться хотя бы в мечтах.

Поезд постукивал, посвистывал, покачивался, снопы искр разрисовывали черные окна вагонов красными точками. Неподвижный Минейко, почувствовав на себе генеральский взгляд, с трудом приподнял веки.

«Противный щенок, это все из-за него…» В чем он виноват, Фридеберг уже не помнил. Да и не это сейчас важно.

Стучит машинка, попискивает радио, на стол падает? бумажная лента. «Струмиловка еще обороняется, прошу поддержки в направлении на Выгоду и высоту 265». Дураки, пусть держатся, главный удар еще не разгадан. Солнечное утро, березы цветут розовым цветом, как южные каштаны, ветер их развевает, и они похожи на поставленные торчком тучи. Как забавно, ведь это новые снаряды. Что ж, пора в контратаку, где танки? Он влезает в танк, но танк ему мал, грудь и руки торчат из башни. Неужели этот сукин сын Минейко не мог подобрать танк по росту? Не было больших номеров? Надо было растянуть на колодке. Давит под мышками, Но зато так лучше наблюдать. Обождите, пока вернусь… Березы потемнели. Видно, подтянули тяжелые орудия. Нет, деревья ломаются. Взрыв! Скорее, туда — все трещит, лопается, падает. «Вперед, колоннами повзводно!» Они уже в окопах. Вот танк встряхивает — это те бросают гранаты. Они удирают. Скорее, в погоню! Нет бензина. «Черт возьми! Подталкивай, подталкивай!» Он с трудом вытаскивает ногу из башни. Какая гениально простая мысль: танк, построенный по принципу самоката. С нашими дорогами! Надо будет сделать заявку, пусть дадут патент. «Вперед!» — «Пан генерал, командорская лента ордена Виртути Милитари». — «К черту! Дайте ее Пороле, Пороле дайте. Мне эти игрушки не нужны. Я как Костюшко». Вот дети с цветами. Булава. «А это что за страшилище?» — «Это, господин маршал, ваш памятник. Памятник в виде дуба, это символ. Комендант ждет, пожалуйте сюда…» — «Эй, слушай, Фридеберг, что случилось с обмотками? Кто тебе позволил, чертова морда?» — «Комендант!» Какой комендант? Коменданта нет. Перед ним какой-то тип — короткие усики, смотрит вытаращенными глазами, подбородок трясется от бешенства… Так это он? Значит, это для него, для него он всю жизнь… А-а-а…

43

Речь идет о государственном перевороте Пилсудского в мае 1926 г. (Сулеювек — дача Пилсудского под Варшавой).