Сентябрь

Вероятно, это произошло восьмого? А может быть, девятого? Трудно поверить, будто всего два или три дня тому назад. С утра друг из Скаржиска предоставил ему на четверть часа телефон. Как выяснилось, он соединил Фридеберга не со ставкой, а с штабом Центрального фронта. Фридеберг повернулся к своему другу, повторил название фронта, спрашивая глазами, возможно ли это, существует ли такой фронт. Друг пожал плечами, существует или нет, не все ли равно.

В штабе Центрального фронта очень обрадовались, узнав, что нашелся такой генерал, который не знает, куда себя девать. В течение пяти минут Фридеберг получил гораздо большие полномочия, чем когда-либо смел мечтать… В связи с разгромом северной группы армии «Пруссия» и ее беспорядочным отступлением к переправе под Мацеевицами, особенно же в связи с недостойным поведением командующего армией, который неумело маневрировал своими силами и после поражения бежал на самолете, штаб Центрального фронта поручает Фридебергу принять командование всеми — повторено: всеми — войсками, находящимися к западу от Вислы между Пилицей на севере и Нидой на юге, организовать и координировать их отход на Вислу, где немедленно занять оборону.

Фридеберг поперхнулся, когда разговор с штабом закончился. Он посмотрел на друга. Тот скептически улыбался.

— Ну что ж, поздравляю… как Фош, в последнюю минуту… ты теперь мой начальник… Какие будут указания?

— Не дури, старик! — Фридеберг встал, в голове у него шумело. Он выглянул в окно, далекие сосны на пригорке, в небе самолет, одинокий и грозный. — Прежде всего нужно… прежде всего нужно… — Фридеберг не выдержал, ему была неприятна кислая усмешка друга, он шмыгнул в сени, оттуда в садик, бегал от забора до куста сирени, рвал мясистые листья, бессмысленно мял их, дергал усы. Его призвали, как Фоша… Март восемнадцатого года, гремит немецкая артиллерия, через Дуллан переваливают толпы солдат из разбитых английских дивизий, в ратуше заседают мрачные генералы и министры, Хейг уже беспокоится, хватит ли ему кораблей, чтобы бежать в Англию, Петэн думает о линии Луары…

Эта вычитанная в чьих-то дневниках картинка приводит его в кратковременный, но бурный восторг. Надо прежде всего выяснить фактическое положение… Томашувская группа, три разбитые дивизии и еще не бывшая в деле кавалерийская бригада. Они должны находиться где-то под Варкой. Группа, обороняющая Радом, — состав неизвестен. Келецкая группа, кажется, отступает. Ну и скаржиская группа, три неполные дивизии в боях.

— Ну, однако, однако… самое меньшее шесть дивизий, хоть и разбитых, хоть и неполных, хоть и отступающих… Великая сила! — Фридеберг возвращается в домик. Его друга там уже нет.

— Выехал на инспекцию, — цедит сквозь зубы какой-то майор.

— Не дожидаясь директив… обиделся…

Фридеберг пробует соединиться с дивизиями. Телефонная связь нарушена. Майор ничего не знает, даже генеральский окрик на него не действует. Командование скаржиской группы, терпевшее Фридеберга, пока он был безвредным странствующим рыцарем, прячется от него теперь, когда он неожиданно стал начальником.

Фридеберг провел день как во сне. Как во сне ты говоришь кому-то: сделай то, это — и сам что-то делаешь. Все существует как бы само по себе: причины логически не вяжутся со следствиями, вещи и люди возникают перед тобой, ты видишь их, видишь, как они проносятся мимо тебя, но никак не можешь повлиять на них и остаешься до конца безнадежно одиноким.

Пришла ночь. Горели деревни, тяжело волочили ноги усталые солдаты. Так и не найдя прячущегося от него друга, Фридеберг для очистки совести оставил надутому майору общую директиву — отходить на Солец — и в единственной подчиняющейся его приказам машине отправился в Радом, чтобы лично разобраться в том, что происходит с томашувской группой. Добрые люди вовремя его предупредили: в Радоме немцы. Он повернул на восток, проселочными дорогами кое-как добрался до Зволена, оттуда попытался проехать на Козеницы. Когда и тут пришлось вернуться назад, Фридеберг отказался от дальнейших попыток командовать вверенными ему дивизиями, теперь он мог рассчитывать только на скаржискую группу.

Гром артиллерии встретил его перед Ильжей. Сутки он метался в поисках подчиненных ему частей, пока не очутился в леске, откуда мог наблюдать, как усиливается заградительный огонь немцев. Вечером весь горизонт пылал от непрерывной орудийной стрельбы, а ночью грохот орудий стал удаляться — по направлению к западу.

Снова утро. Прячась между сосенками, он увидел на далекой дороге облако пыли, медленно передвигающееся справа налево. Медленно — значит, пехота. Проблеск надежды в сердце Фридеберга. На этой войне никто не видел немецкой пехоты. Он лихорадочно вглядывался через бинокль, искал среди рыжеватых клубов пыли мундиры. Мундиры оказались зеленые, по-нашему зеленые, цвета вытоптанной травы на пастбище. Не веря своему счастью, он передал бинокль Минейко.

— Наши… — неуверенно сказал Минейко.

— Пробились! — крикнул Фридеберг. — Поручик, бегом, узнайте, какая дивизия… И на Солец, на Солец… Куда, черт их возьми, они тащатся! Повернуть!

Минейко не ответил, не щелкнул каблуками и не отдал ему бинокль. Он по-прежнему смотрел, и у него начали дрожать пальцы.

— Что такое? — Фридеберг побледнел.

— Не понимаю, пан генерал, что-то странное.

Фридеберг вырвал у него бинокль. Колонна шла непрерывным потоком, должно быть, с востока подул ветер и разогнал пыль. В самом деле, чего-то не хватало этим зеленоватым силуэтам.

— Они без оружия, — прошептал Минейко.

— Что за глупости! — рявкнул Фридеберг и осекся. Колонна была цвета травы, но кое-где попадались в ней пятнышки — более темные, как листья крапивы. И только над ними торчали стволы винтовок.

Так, жестоко обманутый в своих надеждах, он узнал о результате битвы под Ильжей.

Пленные шли несколько часов. Фридеберг больше не смотрел. Вечером они поехали боковыми дорогами — искать переправу, уже только для себя.

И вот они сидят над высоким обрывом. Дорога кончилась, оказывается, она вела на заброшенное, поросшее сорняками кладбище. Было бы тихо, если бы не редкая стрельба слева и более отдаленная справа. Две переправы, обе уже в руках немцев.

А здесь покой и солнце. За пригорком — деревушка, отсюда ее не видно. Минейко ходил на разведку и быстро вернулся: мотоциклисты. К счастью, его не заметили. И у самой реки кое-где группки по три, по четыре человека, того же самого крапивного цвета.

Фридеберг и Минейко сидят, заслоненные терновником. Чуть пониже высокий кустик коровяка еще горит ярко-желтыми цветами. Между сосен торчит замызганная морда автомобиля.

— Надо ждать сумерек, — сказал Фридеберг, когда Минейко вернулся из деревни и они разглядели патрули, затаившиеся на том берегу, у самой реки. Но день, заполненный только ожиданием, тянется слишком долго. Лучше ничего не ждать, ни на что не рассчитывать, ни о чем не думать, смотреть на небо и радоваться, что вид отсюда такой широкий, что голубая дымка окутывает дальний лес, что греет солнышко, что там, за рекой, простор равнины, что страна эта лежит перед тобой, как раскрытая книга: читай и радуйся!

Вот укрывшиеся в садиках беленые хатки — до них, может, километров пять, а может, и больше. Над ними ни дымка, на лугах — ни одной коровы. Деревню убаюкал воскресный покой. Быть может, парни готовятся к вечеринке, надевают высокие сапоги, приглаживают волосы, достают из сундуков белые рубахи. Гармонист пробегает пальцами по ладам — если бы это было немножко ближе, так, может, они услышали бы ее бархатные аккорды. Девушки навивают волосы на разогретый гвоздь. На лавочках перед хатами дремлют старики.

Далеко, может в трех километрах, а пожалуй, и больше — аллея тополей. Их двойной ряд уперся в красноватое кирпичное здание. Пивоварня? Паровая мельница? Сахарный завод? За ним ровное поле шоколадного цвета, вспаханное для будущей весны.

И еще дальше, куда ни глянь, лес. Пахнет грибами, но в этот жаркий день аромат смолы забивает их запах. Кучки мха, темно-зеленые, как артиллерийские петлицы. Засохшие, хрустящие под ногами седые лишайники. Заяц сорвется с соседнего люпинового поля и шумно кинется вперед, сверкая рыжевато-белым задом.