Маркета Лазарова

Отнюдь. Двор пуст, никто Маркету не замечает, никто к ней не подошел, и детишки стоят в нерешительности, видя лицо, совсем непохожее на счастливое лицо прежней тетушки. Если бы у несчастной жива была мать, та, конечно, поговорила бы с ней, и даже если бы были это слова, со слезами смешанные, Маркета слушала бы их с отрадою, ибо и укоризна бывает покрыта инеем нежности.

Первую ночь провела Маркета в каморке, там, где устраиваются на ночлег грязные побродяжки. Она не спала, молилась, но из венца, которым любовь увенчала ее главу, не выпал ни единый камешек. Маркета любила Миколаша, и любовь ее, несомненно, была угодна богу. Не дал он ослабеть этому чувству и укрепил его.

Под утро она задремала, и снилось ей, будто опять она в лесу, у разбойников. Спит с Миколашем и чувствует его объятья, ах, его объятья, которые потрясают сознание и заставляют наши мысли опадать, как опадают плоды с деревьев.

Она была проклята!

Не вселился ли в нее дьявол? Ах нет, просто вы привыкли определять вещи чересчур сурово и удваиваете строгость, коли речь заходит о девушке, вернувшейся в отчий дом. По мнению разумных людей, Маркета вправе думать о милом. Пусть себе думает или — еще того лучше — пусть возвращается к нему! Право, господу богу вовсе не нужны плаксы, что, укрывшись своими покрывалами, бормочут молитвы и неспособны произвести на свет живого существа. Вы говорите, что этот брак — насмешка над отцом, насмешка над людьми, насмешка над господом богом, ведь невеста сделала свой выбор много раньше, чем встретилась с Миколашем?

Я хотел бы возразить вам, что по сравнению с фактами обеты не столь же существенная вещь. Маркета такова, какой она стала, примите ее как она есть.

Да как же нам принять ее, если она сама себя осуждает, называя бесстыдницей и сукой?

Говорят, что жизнь враждебно относится к тем, кто отвергает ее. Маркета из числа этих обделенных, Маркета — самая обездоленная из них, потому что нет у нее сил принять эту жизнь и нет сил ей сопротивляться. Страх и любовь сражаются в ее душе. Любовь и ужас терзают ее, швыряют и бьют, как океан бьет в прибрежные скалы. Маркета умрет. Маркету сожгла преисподняя.

Минуло два дня гнева и небрежения, с которыми ничто не сравнится, и в конце концов одна из служанок принесла Маркете платье и позвала ее к Лазару. Бедняжка лелеет надежду и вдруг пугается снова — что же теперь услышит она? Может, Миколаш пришел за ней в Оборжиште? Может, с ним приключилась беда?

Она стоит ни жива ни мертва, и кровь прихлынула к ее голове. Слышен Маркете шум гибельной быстрины.

«Маркета, — говорит Лазар, — я позвал тебя, чтобы спросить, какое ты примешь покаяние? Чего ты достойна, Маркета?» Доченька молчит, а после минутного молчания отвечает сдавленным голосом:

«Ты держишь ключ от всех наказаний. Прикажи, что сочтешь нужным».

«Шестикрылый серафим, у которого шесть рук и в каждой — меч, имеет доступ к твоей душе, и он будет наносить ей удары, пока не убьет совсем. Ежели ты останешься в моем доме — дом сгорит. Если примешься сторожить поля — урожай сгниет на корню. Коли возьмешься пасти стадо — стельные коровы скинут, и не прибудет у меня телятушек. Над тобой тяготеет проклятье, ибо ты нарушила обет, который дал твой отец. Ты нарушила обет, данный богу. Богу, несчастная! У меня не хватает духу смотреть, как ты гибнешь, обращаясь в трут и гной. Иди прочь с глаз моих! Я не допущу, чтоб ты была в моем доме служанкой, которая носит пойло свиньям. Забирай свое паскудное тело и уноси его из дому, как уносят мертвого. Чего же ты еще стоишь, чего не уходишь? Твое лицо — лицо мертвеца, и раскаяние, которое ты на себя напускаешь, отягчает мой гнев и длань моего гнева. Убирайся, распутница! Повелеваю тебе добраться до монастыря, который ты опозорила. Упади на его решетки: и кричи, рассказывай о своей измене и моли, чтобы заперли тебя в темницу». Маркета слушает, а в соседней горнице слушают ее друзья. Детишки малые всовывают головенки в комнату упреков и оправданий, приподнимая полотно, что висит в проеме двери.

Да, все, что было сделано из дерева, все здесь сгорело дотла. Все перебито, дождь хлещет прямо в дом, а мы должны укрывать полюбовницу поджигателя? Полюбовницу разбойника, превратившего Оборжиште в пустыню, отправившего на тот свет пятерых наших парней? Так ей и надо! Пусть уходит, пусть отправляется стоять под виселицей своих голубчиков!

Это ведь сестра ваших супругов, сударыни! Это Маркета, самая младшая из детей Лазара, та самая, которую вы звали, чтоб она читала вам и пела песни!

Вы, ворюги, злодеи, честное слово, нечего вам задаваться перед этой грешницей. Вы, пересмешники, вы, благочестивые карманники, вы, нетель преступности, вы, плуты, вы, дурашливые комедианты, грозящие мечом и дрожащие удара, вы, цыплячьи души, что набрасываетесь на бедного странника, а перед войском хнычете и распускаете нюни. И вы смеете судить разбойников и их возлюбленных? Всего-навсего? Не больше и не меньше? Уходи, Маркета! Выше голову, выше! Иди, как ходит та, что знает цену своему другу.

Глава Девятая

Ах господи боже, Иисус и Мария, Маркета Лазарова безутешна и плачет. Ничто не укрепит ее духа, ничто не ободрит ее, и добрые, и злые силы отступились от нее. В одежде скотницы удаляется она от дома неверным шагом. Вот места ее давних прогулок, волна перелесков и волна полей, холмистый край, знакомый до боли; в его неказистости бог заклял сладостную улыбку и очарование, которые всегда будут исторгать из нашей груди вздох счастья. Ваш край, край Маркеты! Смотрите — дорога несбывшихся грез, тропа позора, пристанище скачущего дерева, межа полевки, дубок с огнищем в дупле — все, все, что вы так любили! Все, что утрачено и обретено вновь. Радуйтесь же! Горе тем, кто не испытывает радости в краях своей юности! Горе Маркете, ибо бредет она, ничего не видя и не слыша, — ищет утерянное колечко среди корней несчастья. Не подымает она головы, и если бы даже повстречалась с ней закадычная подружка, то наверняка они не узнали бы друг друга.

В тот день весна приблизилась к тем краям вплотную. Пастухи и калики перехожие сказывали, что крепнет голос ее, ибо и впрямь заиграли ветровые трубы, в которые трубят солнечные ангелы. На лугах и пастбищах небесных облака разлеглись, как скотина на земных лугах. Веял ветерок; земля подсыхала, а в канавах и вдоль плетней пробивались первые цветочки. Думать о темнице в пору, когда все пробуждается? Прискорбно, право слово, грустное это занятие.

Часов шесть спустя Маркета подошла к тому месту, где дорога подымается на невысокий холм, откуда уже можно видеть гору, где возвышается обитель Успения пресвятой девы. Здесь жили монахини. О многих из этих сестер говорили, что живут они жизнью праведной, что блюдут заповеди господни с великим тщанием. Маркета опустилась вниз, и вот уже поднимается снова, потому что между первым холмом и святой горой лежала лощинка. Остановилась она перед калиткой, и взор ее затуманился нежностью, а слух пьянит тишина и упоительный колокольный перезвон.

Маркета упала ничком и молится — послушайте, о чем ее молитва.

«Боже, ты, что смилостивился над окаянными грешниками, смилуйся над Миколашем. Ниспошли ангела, пусть коснется его плеча и стукнет в шлем, под которым укрыта упрямая его голова. Сделай так, господи, чтоб утвердился он в своей любви, чтоб одолел он львенка в своем сердце и позволил доброте направить себя. Мне же, господи, дай веру, что после всех наказаний за грехи мои узрю я порог рая, мотылька либо мушку, которые для услады души порхают над адовым бессмертником».

Маркета молится, не подымаясь с земли; мимо нее прошла ключница и, воротившись к остальным сестрам, сказала:

«Сестры, сестрички, перед калиткой, что у восточных ворот, лежит на земле девушка. Заметила я, что на ней мужицкая одежда, да не мужицкое у нее лицо. Наверное, это кающаяся грешница; видно, исповедник послал ее сюда, дабы поплакала она перед нашим храмом. Пойдемте, спросим мать настоятельницу, не позволит ли она ввести незнакомку во храм либо в келейку».