Лавина

Он не смог устоять против искушения спуститься в погреб. Там он долго кашлял и жадно хватал ртом воздух, влажный и холодный, потом зажег карманный фонарь и осветил то место, где был закопан огромный железный сундук, наполненный серебром. Да, и здесь у него солидный капитал, а еще больше его в стене. Он постучал по тому месту. Хорошо замуровано, никакого гула. Да и откуда, черт возьми, ему быть? Там ведь не пусто. Куча швейцарских часов, карманных и ручных, серебряные портсигары, корзины, вазы. Да, там много добра!

В кладовке за дверями был особый уголок: бутылки и консервы. Первоначально все это предназначалось для немецких офицеров. Но после того как он рассердился на немцев за то, что они не смогли загнать большевиков куда-нибудь подальше за Москву, эти запасы должны были стать маленьким угощением для американских офицеров. На их приход Захар рассчитывал твердо.

Часами слушал он передачи Би-Би-Си, чтобы как можно скорее узнать о высадке на Балканах и о приходе западных союзников через Югославию и Венгрию в Словакию, в Погорелую. Пани Захаровой он беспрестанно только об этом и твердил, так что она уже заподозрила его в старческом слабоумии. Но она ошибалась. Старческим слабоумием Ондрей не страдал, хотя он заметно состарился и болел, став жертвой своей мечты, которая поглощала все его мысли, за исключением того времени, когда он с головой уходил в свои торговые книги.

Он вернулся в кабинет и, вспомнив о партии кожи, которая через посредничество Пудляка попала к партизанам, стукнул кулаком о стол:

— Не заплатили! Еще не заплатили! Ну да Жабка поручился, — успокоился он немного. — Надеюсь, что он вернется живым.

Он встал со стула, обтянутого темной кожей, и подошел к окну. Снег во дворе, утоптанный башмаками рабочих, был серого цвета. С крыш обоих побеленных навесов свешивались короткие, толстые сосульки. После обеда начало таять, казалось, что наступит потепление, но к вечеру снова сильно подморозило.

— Кто это? — пробормотал Ондрей, прижавшись лбом к оконному стеклу. — Ага, Мрвента.

Мрвента на ходу развязал кожаный передник, перебросил его через руку, поправил меховую шапку на голове и неестественно длинными шагами пошел по дорожке, которая вела к дому вдоль заснеженного сада, огражденного железным забором.

Через несколько минут он постучал в дверь кабинета Ондрея и вошел, низко поклонившись.

— Что скажете, пан Мрвента? Партия к отправке уже подготовлена? — спросил Ондрей, удобно развалившись на стуле.

Робким и подобострастным был взгляд мастера, обращенный к Ондрею. Грустная улыбка сопровождалась пожатием плеч. Он как бы оправдывался: я тут ни при чем, я за это не в ответе, это они, они…

Мрвента опустил глаза и кротко сказал:

— Пан фабрикант, меня послали рабочие, дескать, не будут работать, видите ли, пока не отпустят старого Приесола. Пана доктора уже отпустили, а Приесола нет…

Ондрей возмутился:

— А при чем здесь я? Я что, гестапо? Пусть идут к немцам, я к этому не имею отношения. Я им плачу, и баста. Пусть идут.

Мрвента несмело сказал:

— Так ведь рабочие как раз хотят, позвольте доложить, чтобы пан фабрикант шли в комендатуру, что Приесол, дескать, здесь нужен.

— Вас что, прислали как председателя христианского комитета? — спросил Ондрей.

Мрвента кивнул в ответ головой.

— Ну так вам и надо идти, — резюмировал Ондрей, — вы отстаиваете их интересы…

Лицо Мрвенты покраснело, он сморщился, как от колик в боку, и воскликнул, выйдя из себя:

— Як немцам? Да я уж лучше не знаю что…

— А что, все собираются бастовать? — спросил Ондрей. — Да ведь немцы их пересажают, мы же им поставляем кожу.

Мрвента уже пришел в себя и сказал, блеснув глазами:

— Да они это знают, пан фабрикант, но думают, что немцы отпустили бы Приесола, если бы вы им сказали, что он нужен.

— Я спрашиваю вас, все ли за забастовку? — повторил Ондрей и окинул своего мастера холодным, даже злым взглядом.

— Да, все, есть, правда, пара глинковцев, те хотят работать, но остальные…

Ондрей стукнул кулаком по столу. Его правое веко нервно задергалось, он бросил ироническим тоном:

— Ну а остальных мы заменим глинковцами, крестьянами, и баста! Им все равно зимой нечего делать. Последняя партия и так была некачественной, дело пахнет саботажем. — Он протянул руку к телефону: — Барышня, дайте мне комиссара, — процедил он сквозь зубы. — Что? Ну сколько же у нас комиссаров? Ондрейку, само собой разумеется, старосту… Ну наконец-то… Алло, добрый день, говорит Захар. Я звоню вам, потому что у меня здесь хотят устроить революцию. Да, рабочие. Из-за этого Приесола, как будто это я его держу в кутузке. Так вот, не смогли бы вы мобилизовать для моей фабрики членов ГСЛС, крестьян… — Он вытаращил глаза и наморщил лоб. Схватился рукой за воротник рубашки, как будто тот душил его, и закричал в трубку: — Как? Отпустили? Ну, тогда это не имеет смысла… Да, я принимаю его на работу.

Держа телефонную трубку возле уха, он повернулся к Мрвенте и сказал: — Сегодня днем отпустили Приесола и Пашко.

Послушав еще немного, он удивленным голосом закричал в трубку: — Что вы говорите? Хотели взорвать мост? Этого еще только не хватало! Два уже взорвали, нам тогда вообще не вырваться из Погорелой… Ну хорошо, благодарю.

Он положил трубку, закурил сигарету и покачал головой:

— Ночью хотели взорвать мост у Студеной. Застрелили часовых, но потом немцы их отогнали. — Он громко рассмеялся и закашлялся, приложив ко рту белый платок. — А этот осел старший лейтенант позавчера убеждал меня, что партизаны уже не проникнут сюда, капут им, дескать. — Захар встал со стула, подошел к окну и кивнул головой Мрвенте: — Да, вы можете идти и скажите им, что Приесол уже дома.

14

Солнце заглянуло через окошко в избушку старой Галамки, где остановились Светлов и Янко Приесол. Янко умывался холодной водой и поглядывал в сторону плиты, где на широкой доске Галамка гладила его зеленую рубашку.

— Поскорее, тетя, рубашку! — попросил он смущенно, докрасна растеревшись полотенцем.

— Сейчас, сейчас, — ответила старушка.

Светлов, уже почти закончивший бриться, улыбнулся ей доброй, широкой улыбкой:

— Смотри-ка, как ты наряжаешься! Ты что, идешь на смотрины?

Натягивая на голову рубашку, Янко пробормотал:

— Какие еще смотрины! Я иду проведать Милку, узнать, не стало ли ей лучше.

Янко не заметил, как Светлов покачал головой, но ему показалось, что тот читает его мысли. Как каждый, кто преисполнен мечтой, он считал, что любой об этой мечте знает. А этого Янко боялся больше всего.

Когда Милка позавчера прибежала в сторожку «На холме» и оттуда сразу же позвонила в Стратеную сказать, что хлеб, который везут в лес, отравлен, он поспешил к ней той же ночью. Светлову он тогда не признался, куда идет.

Так и теперь он хотел скрыть свои чувства и принялся напряженно думать, как перевести разговор на другую тему. Поэтому он вдруг сказал:

— Что же мы пошлем в землянки на дубравской стороне? Ребятам нечего есть.

— Не бойся, Янко, — ответил Светлов спокойным тоном. — Сегодня из Длгой привезут. А вчера женщины приходили с узлами.

— Да, Звара был в землянках и написал стихи об этих узелках. Хорошие, только, — сморщил он лоб, — хватит ли им этого?

Светлов улыбнулся:

— Смотри-ка, какие у тебя вдруг появились заботы! Прежде ты заботился только о гранатах.

Янко запротестовал:

— Так ведь они заслуживают заботы, товарищ майор.

Светлов хлопнул его ладонью по плечу и засмеялся звучным, громким смехом:

— К черту! Товарищ майор… Мы что, со вчерашнего дня с тобой знакомы? Я для тебя Алексей Иванович. Ну, повысили меня, и что из этого? — Встретив приветливый взгляд Янко, Светлов пожал плечами, и на губах его появилась улыбка. — Вообще-то это хорошо звучит: товарищ майор, — добавил он. — Товарищ майор! Нет, — покачал он головой, — не бойся, я не зазнаюсь. Но знаешь, я горжусь, горжусь тем, что мы здесь кое-чего стоим и об этом знают наши.