Лавина

— Ах вы антихристы! — принялся ругать Грнчиара Феро. — Напились в стельку. Ведь вас фашисты могли прирезать. По дороге на нас напал их дозор.

Плавка со страху открыл рот, и дрожь прошла по его телу. Он почувствовал, как по спине его бегут мурашки.

— Это правда? — воскликнул он срывающимся голосом, но Феро Юраш его уже не слушал. Он долго смотрел на пол, на разбитую вдребезги мебель и качал головой.

— Ну и болван же ты! — обратился он к Грнчиару. — Дома разоряешь, напиваешься вдрызг, а тебя еще хотят сделать председателем.

Грнчиар медленно поднялся и качнулся, как от удара в грудь.

— Это каким же? — выпучил он глаза.

Феро Юраш поправил шапку на голове и ответил:

— Шурин твой пришел из вашей деревни. Искал тебя. Говорят, что ты будешь председателем национального комитета. Дескать, хороший ты партизан. Тьфу! — сплюнул он. — Пьянчуга ты, а не партизан!

Грнчиар стиснул зубы. Его руки бессильно повисли вдоль тела, кулаки были сжаты, заросшее лицо неподвижно. Казалось, он вырезан из кряжистого бука, лишь глаза его непрестанно бегали, как бы желая спрятаться от испытующего взгляда Феро.

— Да, я пьянчуга, — процедил он наконец сквозь зубы, — а они меня — председателем. Да ведь я в этих делах не понимаю, — заколебался он, но Феро Юраш засмеялся:

— Научишься. Я вот всегда воображал, что знаю больше других, а оказалось — ни черта подобного. И мне приходится разным вещам учиться.

От слов Феро на Грнчиара повеяло теплом. Надо же, его — и вдруг председателем! Ну, держись гардисты и вся эта панская сволочь! Ведь если он будет председателем, он им, тварям, покажет кузькину мать!

Он покраснел, когда его взгляд упал на осколки стекла рядом с автоматом. Он уничтожает добро, а его земляки хотят доверить ему такое дело, более того, они уже сейчас понимают, что гардистов и немцев выгонят из Оравы и что так, как было когда-то, уже не будет. Правду говорит Светлов, святую правду. Как бы он хотел посмотреть, что там делается! Пусть будет так, как они хотят, раз уж и там верят…

Он выпятил грудь и покачал головой.

— Председатель, — пробормотал он как бы про себя, — черт побери, председатель!

Ему показалось, что его голова перестала болеть, а сердце оттаяло, как будто в него проникли тепло и свет. В его деревне думают о нем, ждут его.

10

Проводив приходившую к нему Приесолову, старый учитель Кустра заволновался. Конечно же, он должен что-то предпринять, чтобы немцы отпустили арестованных. Хватит разговоров о гуманизме, надо действовать. Он позовет Захара, Ондрейку, и они пойдут к этому высокомерному Биндеру. Попросят его, будут ходатайствовать. Может быть, тот и согласится, а если нет, то учитель знает, что сказать. В политику он никогда не вмешивался. Что они могут ему сделать? Кроме того, возраст у него уже почтенный, а седины, наверное, уважают и немцы. Хорошо, что Приесолова пришла к нему с этой просьбой, сам бы он не додумался. Он ведет замкнутый образ жизни, хорошо знает повадки своих жуков, но о людях мало что слышит.

Приесолова рассказала ему, как вчера утром партизаны выгнали немцев из долины. Когда Кустра спросил, ждали ли партизаны нападения, Приесолова только пожала плечами: не знает, дескать.

Он вышел в коридор в мягких домашних туфлях. Большущий черный кот, спавший на подушке у кухонных дверей, даже не проснулся, только слегка повел левым ухом. Кустра осветил карманным фонарем банку из-под варенья, где среди зеленых листиков растений, выращенных в цветочных горшках, ползали жуки различных размеров, формы и цвета. Он бросил им три куска мелко нарезанной моркови, а потом так же не спеша вернулся u комнату.

Он думал о своих жуках, но в то же время и о людях — о старом Приесоле, Пашко, Главаче. Да и в животном царстве имеет место насилие, но это совершенно другое дело. Это ведь закон природы, а люди должны вести себя в соответствии с нравственными, гуманными законами. А что делают немцы? Убивают, сажают в тюрьмы.

Седовласая Кустрова сидела за старомодным фортепьяно. Только что отзвучали меланхолические аккорды «Прекрасной феи», и Кустра стоял в молчании под большими часами из лиственницы, насквозь просверленными древоточцем. Он улыбнулся, подумав, что каждый раз, показывая кому-нибудь свою обширную коллекцию живых жуков, он непременно повторяет одну и ту же шутку: «Я развожу жуков и в часах».

«Повторяюсь, а значит, дряхлею, — подумал он. — Дряхлею. Боже мой, ведь послезавтра исполнится уже сорок лет со дня нашей свадьбы. Годы идут, идут, не сглазить бы…»

Бесшумно, словно тень, прокрался он вдоль фортепьяно к жене и нежно поцеловал ее в волосы. Кустрова повернула голову, с улыбкой посмотрела на него, и ее тонкие пальцы легко пробежали по клавишам.

Кустра снял домашние туфли и принялся медленно надевать ботинки.

— Куда ты, куда? Ведь простудишься! — отозвалась жена, прервав игру.

Кустра покачал головой и затянул:

— «Фея прекрасная мне подмигнула, мне подмигнула…» — Потом встал по стойке «смирно» и, подражая отдающему рапорт солдату, отчеканил: — Иду в немецкую комендатуру и вернусь только тогда, когда всех выпустят!

Кустрова ахнула и оцепенела от страха, но старый учитель принялся ее успокаивать:

— Не бойся, я вернусь, вернусь. Надо помочь невинным людям. Если я ничего не предприму, это будет противоречить моим принципам. Ведь их уже целый месяц ни за что держат под арестом.

Она подала ему пальто и упрекнула за то, что он слишком легко оделся. Она просила его не останавливаться на улице и поскорее возвращаться.

Ондрейку он встретил на улице. Когда он попросил его пойти вместе с ним, Ондрейка закрыл уши руками в теплых кожаных перчатках.

— Ни за что, пан учитель. Что-о вы-ы-ы! — протянул он, как будто пропел. — Да они мне голову оторвут. Разве можно немцев о чем-нибудь просить? Нагнувшись к старому учителю, Ондрейка прошептал ему в ухо: — Ну, доктору мы как-нибудь поможем выбраться из беды, но остальные — это же сплошь коммунисты…

— А они разве не люди? — отрезал Кустра. Наморщив лоб, он повернулся на каблуках и, не попрощавшись, ушел.

Ночью выпало много снегу, и его еще не успели убрать с тротуаров. Кустра шел по утоптанному снегу осторожно, но, миновав комендатуру, прибавил шагу, чтобы поскорее оказаться у Захаров.

Ондрея Захара он нашел в столовой. Тот сидел в мягком кожаном кресле и при появлении учителя быстрым движением руки сунул в карман небольшой листок бумаги. Слегка покраснев, он сказал, как бы оправдываясь:

— Сын вот меня огорчает. Прислал письмо. Увлекается очень коньячком. И дочь, кажется, тоже там с ним…

Выждав немного, Кустра обратился к Ондрею:

— Знаете, пан фабрикант, я пришел к вам, чтобы мы вместе пошли к немцам просить за арестованных, пусть они их выпустят.

Ондрей вскочил как ужаленный и закричал:

— Что? Ведь они и нас тогда посадят! Как вы могли такое придумать?! Нет, — добавил он, понизив голос, — я к ним не пойду. Посудите сами: сын у меня в горах, на шее эта фабрика… Не пойду и вам не советую, пан учитель. Ведь если те невиновны, то немцы им ничего не сделают. Отпустят их, вот увидите. Зачем же нам самим лезть на рожон?

Кустра топнул ногой:

— Ну и сидите на своих миллионах, я пойду без вас.

— Пан учитель, пан учитель!

Но Кустра уже хлопнул дверью и стрелой выскочил из темной передней. Он решил, что пойдет один.

В комендатуре его принял майор фон Кессель. Кустра не мог отделаться от мысли, возникшей у него при виде одноглазого офицера с выступающими челюстями, которыми он беспрестанно двигал, что майор поразительно похож на жука-оленя. Бедняга, он сдох у Кустры неделю назад, а это животное, так похожее на него, еще дышит, курит, ходит по канцелярии и двигает челюстями. Смешно, просто поразительно!

Он представился на немецком языке, который еще не совсем забыл, сказал спокойно и корректно, что пришел попросить майора, чтобы отпустили арестованных жителей Погорелой — порядочных, ни в чем не виноватых людей.