Лавина

Молодой человек подошел к двери маленького каменного домика. Из-под нее узкой полоской пробивался слабый свет. Он легонько нажал на ручку, дверь поддалась, и он оказался в маленьких сенях. Через стекло в двери кухни свет лампы падал на лавку с подойником, ушатом и бадьями, на побеленную дверь, из-за которой доносился непрерывный храп.

Возле кухонной двери он снял с головы шапку и через оконце заглянул в кухню. На лавке за столом сидела женщина и пришивала пуговицу к поношенному зимнему пальто. Ей было около сорока лет. Правильные, мягкие черты лица, прозрачные, светлые глаза, тонкие бледные губы; в каштановых волосах, заплетенных в тугую косу, первая седина. На ней была простая деревенская кофта, связанная из серой овечьей шерсти, с черными плоскими пуговицами.

Женщина сосредоточенно шила, лишь время от времени втыкала иглу в материю и дыханием обогревала окоченевшие пальцы. Справа от занавешенного окошка, возле вылинявшей вышивки с надписью «Кто рано встает, тому бог подает», на побеленной стене висел календарь с изображением красного оленя перед заснеженной лесной сторожкой и надписью «Погорелая, 1944». С левой стороны в глаза бросалась маленькая фотография в непропорционально большой, старомодной рамке — портрет мальчика.

В сенях заскрипел пол, и женщина устремила взгляд на дверь, которая быстро открылась. Вскочив с лавки, она хотела что-то крикнуть, но слова застряли у нее в горле. Она откинулась назад и, чтобы не упасть, схватилась одеревеневшими от страха руками за стену. Глаза ее выражали одновременно и радость и ужас.

— Мама!

Женщина вздрогнула, зажмурилась, но сразу же открыла глаза, как бы желая убедиться в том, что это не сон. Она обошла стол, остановилась посреди кухоньки. Сквозь бисеринки слез она видела только плечистого парня в кожаном пальто, все остальное вокруг нее перестало существовать. Появившийся перед ней человек вызвал в ее сердце одновременно два чувства — радости и страха. Этот человек был для нее, вероятно, всем в этом мире, и она бросилась к нему:

— Янко, милый мой Янко!

Она судорожно обняла его за шею и крепко прижалась лицом к его груди. Пылающей щекой она чувствовала сквозь кожаное пальто, как сильно бьется его сердце. Он поцеловал ее в лоб, и она тихо заплакала.

— Ты жив, сын мой, ты жив! — шептала она вне себя от радости, нежно поглаживая его шею дрожащими руками.

Затем, как бы спохватившись, она перестала плакать, вытерла синим платочком глаза и начала расстегивать его пальто.

— Раздевайся, раздевайся, — приговаривала она, помогая ему дрожащими руками. — Прости мне мою слабость, просто не верится… Нет, я знала, что ты придешь, знала… А сколько болтали!..

— Но, мама, — улыбнулся Янко Приесол, — я ведь тебе сказал, что приду. Помнишь, когда уходил в армию?

— Да, да, Янко, — ответила она, и ее влажные глаза опять радостно засветились. — Вот посмотри. — Она показала рукой на стол. — Я ждала тебя, вот видишь, чиню твое пальто.

Янко нахмурил брови, но тут же рассмеялся:

— О, ты обо всем заботишься, мама… Ну а теперь знаешь что? — продолжал он сквозь смех. — Я голоден как волк…

— Ой, да что же это я! — сокрушенно воскликнула она и топнула ногой. — Подожди, подожди, вот здесь на полке у меня…

— Тише, мама, — прервал ее Янко, — не разбудить бы кого… Никто не должен обо мне знать, даже дедушка и бабушка.

— Понимаю, понимаю, — согласно бормотала она, хотя в действительности ничего не понимала. Она принялась растерянно хлопотать у плиты, словно бестолковая хозяйка, которая не знает, что подать к похлебке из брынзы, а что к лапше с маком, что посолить, а что посыпать сахарным песком. Потом она вспомнила о сале на полке и дрожащими от волнения руками подала его на деревянном блюдечке. Она долго искала нож, потом отрезала большой ломоть хлеба и, когда Янко принялся за еду, робко спросила сына:

— Как ты пришел? Откуда?

Охваченная страхом и опасениями, она едва осмелилась задать этот вопрос. Мать с ужасом ожидала, что сын прошепчет: «Я бежал, мама, за мной гонятся жандармы». Она не сводила с него глаз и тогда, когда наливала ему молоко в кружку и когда отрезала второй ломоть хлеба.

Проглотив кусок сала, Янко лукаво улыбнулся. Он прищурил левый глаз, как делал всегда, когда шутил, и приложил палец к губам:

— Свалился с неба.

Мать удивилась. Не поверила:

— Ой, шалун ты мой, шалун!

— Да нет, мама, правду говорю… Слыхала ты о парашютистах?

— Ну, это те, которые из еропланов, — не задумываясь ответила она, но, поняв смысл своих слов и их прямую связь с сыном, судорожно схватила его за плечи.

Янко снова лукаво улыбнулся и произнес с полным ртом:

— Ну вот, я тоже парашютист.

Морщины на лбу матери стали еще глубже, она бросила на сына полный отчаяния взгляд, как будто в ней что-то надломилось. Потом, наклонившись к его уху и затаив дыхание, она прошептала:

— А скоро все это кончится?

Она очень боялась услышать в ответ: «Нет». Ей казалось, что до конца войны уже рукой подать, и поэтому у нее неожиданно вырвалось:

— Не бойся, я тебя хорошо спрячу, и пока это…

Сын посмотрел на нее и покачал головой. В уголках его рта все еще таилась лукавая улыбка.

— Нет, мама, — сказал он, — не для этого я пришел сюда.

Он взял ее за руку и посадил рядом с собой на конец лавки, покрытой домашним ковриком, какие делали в Погорелой из пестрых тряпочек, ленточек и бахромы.

— Послушай. — Янко бросил на нее испытующий взгляд, взгляд человека, который знает, чего он хочет. Его голос неожиданно заставил ее вспомнить мужа. Как бы читая ее мысли, он продолжал: — Ведь и отец дрался с фашистами, чего же ты хочешь… Пойми, я должен сейчас же идти в партизаны, — добавил он, понизив голос, слегка раздраженный тем, что мать не понимает такой простой вещи.

Мать испугалась. Ей пришла в голову мысль, что Янко может погибнуть, как погиб его отец в Испании. Она почувствовала, как страх стискивает ее сердце и сжимает горло. Но наперекор этому страху всем своим существом она покорилась Янко. Она не хотела с ним ссориться, была готова во всем угодить сыну. Более бодрым голосом она сказала:

— Ладно, только смотри будь осторожен! — Она прижалась к нему и добавила: — Ты уж скажи мне, как… Что с тобой произошло? Что?

Довольно неохотно он начал рассказывать:

— Ну что же… Попали мы на фронт, а под Одессой ушли к русским партизанам. Там мы скрывались под городом, в катакомбах. Затем меня отправили учиться в Москву, ну а потом, — засмеялся он, — потом меня забросили… Месяц назад, в Восточную Словакию.

Он привлек ее к себе и веселым голосом добавил:

— И вот я у тебя.

— Знаешь, а Пучикова меня все успокаивала, — просияла мать, и ее испуганные глаза ожили. — Она говорила, что ты жив. Один раз меня вызвали жандармы, не знаю ли я чего-нибудь о тебе. Вот тогда-то я и начала догадываться, что ты у русских.

Она поспешно рассказала ему о последних событиях. Говорила торопливо, бессвязно, обо всем, что приходило ей на ум. Коммунисты собираются, приходят из района; доктора Главача глинковцы [2] хотели перевести в другое место; Ондрей Захар — сущий дьявол; Пудляк очень старается; жандармы куда-то убрались, гардисты боятся… На кожевенной фабрике бастовали… Кроме этого мать припомнила все свадьбы и похороны. Янко слушал ее внимательно, кое о чем расспрашивал, кое-что старался запомнить, кое-что вызывало у него лишь улыбку, и он прерывал мать.

— Ой, чуть не забыла! — спохватилась она после паузы. — Когда гардисты хотели забрать у всех радиоприемники, вмешались ребята с кожевенной фабрики. А знаешь, у них у самих-то этих приемников нет, они только у крестьян. Крестьянам это понравилось. Хорошо, что они за них заступились.

Янко припомнилась ива за амбарами, которую он осветил карманным фонариком.

Неожиданно у него вырвалось:

— А как поживает Мариенка Захарова?

— Кажется, собирается замуж, — ответила мать, но сразу же запнулась и посмотрела на сына испытующим, слегка боязливым взглядом. Янко же лишь усмехнулся и спокойным голосом произнес:

2

Словацкие фашисты. — Прим. ред.