Лавина

Пашко уже открывал калитку во двор, когда из-за угла вышел высокий худой мужчина лет сорока, в зеленом охотничьем костюме. Это был Пудляк, бухгалтер с кожевенной фабрики.

— Хорошо, что я встретил вас, пан Пашко, — начал он с приветливой улыбкой на худом, продолговатом, с мелкими чертами лице. — Знаете что, зайдите-ка на минуточку ко мне, я хотел бы с вами поговорить по важному делу.

Они перешли на другую улицу, где за садом с двумя елями стояли дом Захара и кожевенная фабрика. Во дворе, во флигеле, где когда-то жили горничные, находилась холостяцкая комнатка Пудляка.

— Вот мы и дома, — обратился бухгалтер к Пашко, закрывая за собой дверь.

Современная дешевая мебель: кровать, ночной столик, стол, шкаф с зеркалом, умывальник, книжная полочка, старомодное кресло, три стула и железная печка, все безукоризненно чистое, — такова была скромная обстановка комнаты.

— Хорошо у вас здесь, — заметил Пашко, которому надоело выслушивать заверения Пудляка в том, как он его уважает за демократические убеждения.

— Скромно, без жены ведь, — улыбнулся Пудляк и вытащил из шкафа бутылку сливовицы и две рюмки. — Это чтобы не сидеть всухую.

Они чокнулись, опорожнили рюмки, и Пудляк снова их наполнил. Он припомнил, как к нему в эту комнатку зашел вчера вечером Ондрей Захар, и выругался про себя: «Чтоб его черти взяли!»

— Говорили вы с Газухой? — спросил Пудляк у Пашко.

— Ну да, был он у нас вчера. В какой-то комитет меня тащит.

— В революционный, — подсказал ему Пудляк.

— Да, против этих немцев.

— Ну а вы что? Согласились?

— А почему бы и нет?

Пудляк улыбнулся и покачал своей маленькой головкой.

— Ну смотрите, вам, может быть, и все равно, а я коммунист, и я с этим не согласен…

Пашко оторопел и выпучил на него глаза.

— Это насчет комитета?

Пудляк пожевал губами, нетерпеливо махнул рукой и начал торопливо объяснять:

— Нет, вы меня не поняли. Комитет должен быть, об этом и говорить нечего. Только вы знаете, кого хотят в него ввести? Что вы так смотрите? Ведь в него хотят ввести доктора и нотариуса…

Пашко заерзал на стуле и покачал головой:

— Ай-ай-ай, ну и что же? Фашистами они не были, пусть будут с нами, раз уж им так этого хочется.

— Нет, нет, это неправильно, пан Пашко, — убеждал его Пудляк. — До сих пор собирались только мы, коммунисты… Против вас у меня возражений нет, хотя вы и неорганизованный, но доктор? У вас на руках мозоли, а у него?

Пашко оставался невозмутимым. Он демонстративно уставился на руки Пудляка. У того мозолей тоже не было. Да и откуда им быть, если он орудует пером? Пашко собирался было рассердиться на него за то, что вот он говорит о мозолях, а у самого их нет, но вспомнил, что Пудляк — исключение, что он — коммунист. Коммунистов он знал хорошо, они собирались у него еще тогда, когда был в живых Марко Приесол, его зять. Да и потом собирались. И конечно же он не забыл, как они помогли ему, когда его хозяйство должно было пойти с молотка.

Пудляк заметил взгляд Пашко и, будто отгадав его мысли, потер слегка ладони и сказал:

— Мои руки тоже знают, что такое мозоли… Были они у меня в молодые годы… Ну скажите, зачем нам в комитете такие люди? — повысил он голос. Увидев, что и это не произвело на Пашко никакого впечатления, Пудляк принялся уверять его, что безгранично его уважает и доверяет ему. — Но другие товарищи к вам не так хорошо относятся, — сказал он и, увидев непонимающий взгляд Пашко, продолжал: — Хоть кто-нибудь из них шепнул вам, что Янко, ваш внук, находится в горах у партизан?

Это разозлило Пашко, ведь о возвращении Янко он не имел и представления, считая, что тот или пропал без вести, или погиб на фронте, или перешел к русским.

— Некоторые товарищи хотят заполучить в комитет и Захара вместе с Линцени. Понимаете? — вывел его из задумчивости Пудляк.

Пашко вспыхнул. Он покраснел как рак и со злостью стукнул кулаком по столу. Одним духом опрокинул рюмку сливовицы и закричал: — Как? — Судорожно стиснув руками бутылку, он уже потише процедил сквозь зубы: — Черт бы их побрал! Почему вы мне это сразу не сказали? Уж с Линцени-то я заседать не буду, это точно. Мы против них боролись, а теперь что? Милости просим, ясновельможный пан, в этот самый, в революционный комитет. Фу, позор! — сплюнул он на пол. — Нет, в этот комитет они меня не заполучат, чихал я на такое дело!

Пошатываясь, Пашко вышел во двор. Натянул на глаза шляпу. В душе он проклинал весь мир.

8

Когда-то жандармам в Погорелой легко было хватать коммунистов, потому что они были единственными, кто «бунтовал», «расклеивал антигосударственные листовки», «натравливал людей на немцев», «угрожал находившимся на государственной службе, верным своему народу словакам», как было написано в отчетах местного жандармского участка. Когда хотели забрать радиоприемники у «неблагонадежных элементов», село взбунтовалось, а отвечать пришлось коммунистам. На кожевенной фабрике состоялась забастовка — посадили коммуниста. Стоило гардисту вернуть свою форму, как виновных начали искать среди коммунистов: конечно же это коммунисты занимались большевистской пропагандой среди бедных гардистов.

Но постепенно обстановка в Погорелой изменилась. Местные коммунисты призывали людей мешать осуществлению планов глинковцев. Лекция глинковского депутата была сорвана, большой зал городского управления, где устраивались театральные представления и танцевальные вечера, оказался пустым. Комиссар Ондрейка организовал сбор вещей в фонд «зимней помощи» для фронта — результаты были плачевны. Скрепя сердце Ондрею Захару пришлось исправлять положение. Людей пугал призрак близких фронтов, и искры ненависти вспыхнули во многих сердцах. Многие начали роптать на режим. Нельзя уже было сажать в тюрьму одних коммунистов.

Две недели назад комитет коммунистической партии освободил двух своих членов: рабочего кожевенной фабрики Имро Поляка и рабочего лесопилки Ондро Сохора. По договоренности с товарищами они ушли в горы. На их место в комитет были введены мастер кожевенной фабрики Беньо и Пудляк. В партии они состояли не особенно давно, но Беньо был смел как лев, и в этом заключалось его преимущество перед мастером кожевенной фабрики Виталишем. В партию он вступил в самое тяжелое время, когда ее распускали. Пудляк же информировал о различных махинациях Ондрея Захара и мог дать дельный совет.

Партийный комитет собрался на этот раз у Беньо в маленькой комнатушке с побеленными стенами, с двумя небольшими оконцами, выходящими на улицу, и деревянным потолком, подпертым четырехгранными бревнами. В комнатушке стояли три сундука, на стенах висели дешевые вышивки, кровати были застелены кружевными одеялами, а над ними висел образок с изображением девы Марии с маленьким Иисусом на руках. Вместо стульев стояли табуретки, на полочке — кастрюли и глиняные кувшины. Она напоминала скорее комнату крестьянина, чем рабочего.

О Беньо трудно было сказать, рабочий он или крестьянин. Из всех мастеров с кожевенной фабрики у него было больше всего земли, но его презрительное отношение к крестьянам, его происхождение (отец его был лесорубом) влекли Беньо к рабочим. Землю он получил в качество приданого душевнобольной жене, которую вместе с дочерью сегодня вечером отправил к сестре, чтобы не мешала.

Они уселись около массивного стола, покрытого белой заштопанной скатерью: одноглазый Газуха с мускулистыми руками и толстой шеей — на почетном месте; Пучикова с волосами, заплетенными в толстую косу, — рядом со старым Приесолом, худое лицо которого было покрыто мелкими красными жилками, а глаза опухли. На другом конце стола спиной к дверям уселись Пудляк и краснолицый Беньо с большим орлиным носом, торчащим между впавшими, как бы стеклянными, глазами.

В протоколах жандармского участка, оставшихся после жандармского начальника, которого год назад за заслуги перевели в Братиславу, эти пять человек характеризовались следующим образом: Газуха — «упрямый человек, не дерзкий, правда, но заядлый коммунист, ничего не хочет выдать»; старый Приесол — «в связи со своим преклонным возрастом и нравственным поведением, к сожалению, пользуется большой любовью, в том числе и со стороны порядочных граждан. Говорит он мало, но за большевистские идеи готов пойти в огонь»; Пучикова — «вдова застреленного шахтера, хитрая, интеллигентная, оказывает влияние на многих коммунистов, но ловко умеет затереть все следы и умеет выкручиваться на следствии. Наверняка имеет связь с тайным коммунистическим центром»; Беньо — «неистовый фанатик, крикун, малообразованный, в семейной жизни — деспот, люди его не любят». Что касается Пудляка, то данные жандармского участка ограничивались датой его вступления в партию.