Страница 105 из 133
— А как же не знать? — горделиво ответствует юноша. — Я ведь слесарь на оборонном заводе, у меня медаль, такая же, как у вас… — И обернувшись к гаубице: — Вот надпись: «Шкода, 1936». Это немцы у чехословаков забрали. Сто пять миллиметров! Я все системы знаю.
— Как тебя звать?
— Быстров Евгений Николаевич!
— А сколько тебе лет?
Тут знаток артиллерийского дела чуть-чуть смущается.
— Четырнадцать! — тихо отвечает он. И как бы оправдываясь: — Ничего, я из такой и сам бы по немцам дал!
— А я, — пробиваясь к орудию сквозь толпу, выкрикивает утирающая платочком слезы пожилая женщина, — если бы у меня — были силы, я эту пушку на спине сама бы приволокла сюда. Изуверы проклятые!
На второй пушке выставлен огромный, на деревянной подошве, валяный немецкий полусапог. В таких сапогах у немцев стоят в мороз часовые. Мальчик разглядывает сапог, смеется:
— Сапог-то фрицев! Модельный! — Берет его в руки, потряхивает, ставит на место: — Килограммов шесть будет! Это — артиллеристы. Они далеко не бегают, вот такие и носят…
— Теперь без сапог побежали! — смеется кто-то.
Вторая пушка — 220-миллиметровая мортира с маркой «Шнейдер Крезо», кургузая, темно-оливковая.
— Какими конфетками угощал! — восклицает молчавшая до сих пор женщина. — Это — шоколадинка! Ну, теперь наши его угощают, ах ты…
Она ругается.
К мортире подходит ватага детей. Они из соседнего деточага № 20 Октябрьского района. Разглядывают то орудие, которым, может быть, убиты на ленинградских улицах их сестры и матери.
— Значит, теперь немец не будет по нас из него стрелять?
— Не будет, Танечка!
— А его самого тоже приволокут сюда? — не унимается семилетняя Таня.
И девушка в меховой шубке взволнованно отвечает не ей, а всем окружающим:
— Самого бы фашиста сюда! Единственное, чего я хочу, — тут его на площади судить и повесить!..
Таня Петрова, Юра Киселев, Марик Коган… Каждому по семь лет. Половина жизни каждого из них прошла в блокаде!
Народу вокруг фашистских пушек толпится все больше. На несколько минут возле пушек останавливается автомобиль. Из него выходит генерал-лейтенант, дает указания офицерам, где и как поставить следующие пушки, которые привезут сюда завтра. Всего, говорит, будет выставлено полтораста — двести орудий.
Уже половина десятого утра. Весть о пушках на площади быстро разносится по городу. Ленинградцы выскакивают из трамваев, чтобы поглядеть на необыкновенные эти трофеи, чтобы насытиться радостным зрелищем.
…Возвращаюсь в здание штаба. Узнаю: великолепный Константиновский дворец в Стрельне, построенный архитектором Микетти в 1720 году и перестроенный Воронихиным в 1803 году, разрушен, от него остались голые стены. Старинный собор превращен гитлеровцами в конюшню. Историческая Мальтийская капелла разграблена — не осталось ни одного украшения на алтаре и на стенах. Поселок Володарского фашисты приспособили под артиллерийские огневые позиции, с которых обстреливали Ленинград из дальнобойных пушек. Эти пушки были скрыты в капонирах, уподобленных бревенчатым срубам дачных домов и поставленных впритык к дачам. Значительную часть поселка гитлеровцы в последние часы своего владычества сожгли. Крупный железнодорожный узел Лигово (Урицк) разрушен, в нем нет ни одного целого дома, все станционные постройки превращены в груды мусора и кирпичей, полотно железной дороги взорвано, шпалы сняты… Немецкий гарнизон Урицка был изолирован и в жестоких уличных боях уничтожен полностью. Могилой для немцев стали и поселок Володарского, и Стрельна…
Вечер. Сегодня салют Ленинградскому и Волховскому фронтам за Мгу — двенадцать залпов из ста двадцати четырех орудий. Ленинград ликует!
Еду в Стрельну и Петергоф. Посмотрю на все своими глазами!
22 января. Петергоф
Вчера тщетно хлопотал о транспорте. Сегодня удалось вместе с А. Прокофьевым выехать на машине радиокомитета, оборудованной специальной аппаратурой для звукозаписи…
Петергоф!.. Сидим в машине. Черноглазый корреспондент Маграчев чуть не в десятый раз заставляет капитана Максимова повторять выступление перед микрофоном. Анатолий Никифорович Максимов — первый встреченный нами в безлюдном Петергофе офицер, командир инженерной роты. Лента рвется, звук пропадает, весь в испарине от усилий, но покорный Максимов вновь и вновь повторяет свой прерванный на полуслове рассказ. В машине — трофеи: финские выбеленные лыжи (они разбросаны по городу всюду), каски, немецкие полусапоги на толстенной деревянной подошве, какие-то фляги, патроны. Их насобирали радиорепортеры.
От дороги — ни на шаг, все минировано, мины рвутся весь день. В мертвом, испепеленном, страшном городе, плохо укрытом продырявленным саваном снега, — только саперы и дорожники. При вступлении наших войск здесь не оказалось ни одного местного жителя.
Мы ехали сюда долго, искали путь. Приморское шоссе минировано — проезда нет. Саперы перед Стрельной нас не пускали. Они работали с собаками и миноуловителями, взрывали мины. Машина, однако, пробралась — осторожно, по желтым, продавленным в снегу колеям; свернуть хоть на метр — значило нарваться на мину.
С петровских времен славилась Петергофская дорога расположенными вдоль нее величественной архитектуры дворцами, извилистыми прудами, живописными рощицами посреди полян, украшенных цветниками. В старину Петергофскую дорогу сравнивали с прелестным переездом от Парижа до Версаля. Уже при Петре вдоль этой дороги выстроилось около сотни нарядных дач…
Мы ехали сейчас, видя только развалины.
Останавливались в мертвенно безлюдной Стрельне. Вся она — хаос древесного, кирпичного и железного лома. Не насчитать и десятка домов. Везде — изорванные металлом и спиленные деревья, печные трубы среди руин, листы искореженного, пережженного кровельного железа…
Нет больше знаменитого Стрельнинского парка, только его черная печальная тень, вздымающая изломанные, оголенные ветви, как поднятые в проклятии руки. На пути к Константиновскому дворцу — немецкие надписи-указатели: «К Ленинграду», «К Красному Селу». В разоренном дворце мы старательно обходили оставленные гитлеровцами вшивые тюфяки. Дворец превращен был в склад снарядов. И среди хлама, порнографических открыток, любовных романов валялись здесь таблицы стрельб, в которых целями были обозначены улицы Ленинграда.
Из Стрельны мы смотрели на Ленинград, залитый слабыми солнечными лучами, смотрели с тех немецких огневых позиций, є которых еще несколько дней назад немцы обстреливали город, так ясно видимый отсюда простым глазом!
При въезде в Петергоф первыми попались нам на глаза два синих царских вагона, сохранявшихся в парке до войны как музейные экспонаты. Они подтащены к самому шоссе и прострелены. Павильон за ними побит, парк изрежен, везде пни, пни…
Против разбитого дома на Красной улице — немецкое кладбище. Кресты, надписи. Такая, например:
19.120
Obgefr loh. Mander Scheidt
5.10.41.
И такая:
4.320
Uffz Alfred Bartel
5.10.41.
И много других, с той же датой и с другими датами…
Не ходили бы сюда эти шейдты и бартели зверствовать и насильничать!.
Саперы говорят: только одного живого немца и обнаружили наши части, вступив в Петергоф: пьяный, он спал под роялем в землянке, проспал весь бой.
Впереди, над центром города, высится массивный собор. Удивительная случайность: он уцелел. Его всегда было видно из Ленинграда, из Кронштадта, даже с северного берега финского залива. Осенью 1941 года на канонерской лодке «Красное знамя» у села Рыбацкого я подробно записал рассказ балтийского моряка-корректировщика. В разгар уличных боев он, сидя под куполом собора, трое суток подряд направлял по радио огонь корабельных пушек на ворвавшихся в Петергоф гитлеровцев. Как много их было!.. Теперь — только кресты. Но и этих крестов — ни одного — мы не оставим здесь!