Черный роман

Гораздо удивительнее то, что нашлись критики, готовые восторгаться если не литературным, то по крайней мере артистическим «талантом» Микки Спиллейна. Пьер Бийяр писал, например, в газете «Экспресс», что Майк Хэммер «в исполнении Микки Спиллейна — это усталый герой и в то же время по-человечески живое существо, охваченное ничем не преодолимыми и глубокими страстями… Микки Спиллейн держится за свою скорбь с безумным, но грандиозным упорством».[62] А по существу, в упорной активности этого автора нет ничего ни грандиозного, ни необъяснимого. Удовлетворяя свою страсть к садизму, он в то же время обеспечивает себе немалые доходы. «Должен же я как-то зарабатывать себе на хлеб, — заявил Спиллейн в одном из интервью. — Я вовсе не стремлюсь заниматься образованием людей. Я хочу только, чтобы они не забывали бросать деньги в мою шапку». Очень просто. Взяв на себя роль уличного клоуна, Спиллейн исполняет именно те номера, которые должны принести ему наибольший доход. Как справедливо писал американский буржуазный журнал «Тайм»: «Если бы Майк Хэммер не действовал против коммунистов, то Спиллейн не обладал бы таким огромным состоянием и до сих пор жил бы почти в полной неизвестности».

Такое проявление патологического антикоммунизма, как у Микки Спиллейна, действительно редкое явление в литературе. Но с другой стороны, все возрастает количество авторов, которые, хотя и совсем в другом плане, делают тему насилия своей основной темой. Здесь уже и речи нет об убийстве как самом крайнем и аморальном действии доведенного до последнего предела человека, который пытается таким путем избавиться от угрозы или добиться цели, имеющей, по его убеждению, жизненно важное значение. Когда Клайд Гриффитс в «Американской трагедии» Драйзера решает уничтожить свою приятельницу, то он делает это не потому, что считает убийство чем-то нравственным и оправданным, а потому, что его замутненное страстями сознание не может найти никакого другого выхода. Но в послевоенной литературной продукции, которая нас сейчас занимает, такие случаи не в ходу. Здесь речь идет о насилии, рассматриваемом как основа поведения, постоянная жизненная необходимость и практическая философия.

Разумеется, насилие этого рода не выдумано создателями детективных романов, оно существует в самой жизни. Эксплуатация, то есть основа капиталистического строя, не что иное, как систематическое насилие. Буржуазные законы и полицейский «порядок» — тоже форма насилия. Внутренняя политика реакционных правительств, находящая нередко свое выражение в массовых репрессиях против трудящихся, тоже является насилием. Внешняя политика, агрессивные действия против других стран, милитаристские планы Пентагона и НАТО — тоже чудовищные акты и проекты насилия в планетарном масштабе. Можно ли ожидать, что насилие, в течение стольких лет насаждавшееся государством как официальная форма правления, не найдет своего отражения в частном быту отдельных людей? Приведенные факты дают достаточно ясный ответ на этот вопрос, и потому вряд ли стоит вновь к нему обращаться. Американский продюсер Марк Хеллиндж, исходя, правда, из своих соображений, как-то заявил: «Уберите сначала насилие из заглавий ваших газет, тогда я уберу его из моих фильмов!».

Принявшее такие размеры и такие чудовищные формы в общественной и личной жизни насилие, естественно, становится и одной из основных тем в литературе. Но мы знаем, что в искусстве один и тот же объект часто получает совершенно разную и даже полностью противоречивую трактовку. Говоря упрощенно, объект можно изобразить или бесстрастно-информативно, или с целью его защиты и утверждения, или с целью отрицания. Что касается насилия в его реакционных и корыстных проявлениях, то мы категорически отвергаем первые два способа его изображения. Поэтому для нас принципиальное значение приобретают следующие стороны произведения. Первое — какого рода насилие в нем изображено: явление ли это, позволяющее раскрыть существенные стороны социальной и личной характеристики персонажей, или единичный патологически извращенный акт, не имеющий глубокого внутреннего содержания. Второе — с какой целью изображено насилие: с целью подчеркнуть все уродство этого явления или для того, чтобы удовлетворить свою собственную, патологическую и по крайней мере не внушающую уважения страсть к описанию отвратительных подробностей. И третье — с каким чувством изображается насилие: с негодованием, отвращением, объективистской безучастностью или с преднамеренным желанием внушить нам, что насилие естественно и нормально, а то и даже достойно откровенного восхищения.

Не нужно доказывать, что все эти особенности произведения непосредственно определяют и степень его воздействия. Мы считаем, что насилие может стать темой литературы лишь тогда, когда произведение направлено на разоблачение всякого рода насилия, способствует воспитанию у читателей отвращения и нетерпимости к нему. К сожалению, то, что в теории выглядит простым и ясным, на практике — особенно в буржуазной литературе — оказывается весьма сложным и запутанным. Лицемерие, фальшь, а иногда и нечеткость идейных взглядов некоторых авторов приводят к тому, что нередко бывает трудно определить, каково же отношение писателя к изображаемым явлениям и какой реакции ожидает он от своих читателей. Известно, что еще прославленный маркиз де Сад, духовный отец и первый проповедник садизма, нередко в своих сочинениях вставал в позу моралиста и на словах лицемерно обличал пороки, к которым сам испытывал глубокое пристрастие. Можно возразить, что подобным приемом никого не обманешь. Неверно. Именно в наши дни некоторые известные критики и теоретики стараются изобразить «божественного маркиза» как философа и защитника высокой морали. И как же им не поверить, если даже из «Философии в будуаре» они цитируют, к примеру, следующее выражение: «Право собственности не распространяется ни на одно свободное существо». «Браво!» — воскликнет аудитория, не подозревающая, что мысль эта относится к отрицанию брачной верности, и не знающая, что де Сад любил вставать в позу моралиста, чтобы еще злее поиздеваться над моралью, на которую ему было попросту наплевать.

Типичным примером сложности и неясности в толковании проблемы насилия в детективном романе служит творчество американского писателя Джима Томпсона. Как прозаик Томпсон значительно превосходит не только писак типа Микки Спиллейна, но и более серьезных авторов, таких, как Эрл Стенли Гарднер. К тому же в некоторых своих романах он очень умело использует весьма трудный прием — ведет рассказ от лица отрицательного героя, убийцы. Томпсон избегает банальностей обычного для детективной литературы расследования, стремится не путать читателя якобы неразрешимыми загадками, ставит нас вместе с героем в центр самого действия, делая прямыми свидетелями всех коллизий («Во мне сидит убийца», «Население—1280 человек», «Бегство», «Дикий город» и др.).

У Томпсона тема насилия занимает гораздо больше места, чем, скажем, у Чейза. Больше того, это его основная, даже можно сказать единственная тема, и никогда раньше — от Эдгара По до наших дней — никто не решался давать эту тему с такой резкой прямотой и откровенностью.

Главный герой романа «Во мне сидит убийца», от имени которого идет рассказ, — это Лy Форд, помощник шерифа в маленьком американском провинциальном городке. Этот молодой человек испытывает почти садистское удовольствие, надоедая окружающим банальными рассуждениями о человеческом характере и вообще о жизни. Посланный произвести какую-то проверку у Джойс, молодой женщины легкого поведения, он связывает ее и жестоко, до крови избивает. Это для него не более чем своего рода «сентиментальная» увертюра к тому, чтобы сделать Джойс своей любовницей. Затем представитель закона задумывает и осуществляет еще более преступный акт: он убивает Джойс и ее бывшего приятеля. При этом герой вначале выдает себя за покровителя молодого человека и навещает его в тюрьме, якобы затем, чтобы склонить его к признанию. Там же в камере он душит юношу, инсценируя затем самоубийство. Несколько позже этот полицейский убивает и свою невесту Люсиль, а в заключение провоцирует гибель рабочего, случайно раскрывшего одно из его преступлений.

62

P. Вillard. Mickey Spillane en perso