Врата огня

Позже в тот вечер, когда порка закончилась (смерть Трипода не остановила ритуала, и он продолжался еще три часа), присутствовавший там Диэнек вместе со своим подопечным Александром, о котором я уже упоминал, отошел в сторону. В то время я прислуживал Александру. Ему было тогда двенадцать, но выглядел он не старше десяти, и хотя уже стал прекрасным бегуном, но оставался хрупким и чувствительным. К тому же он был привязан к Триподу – старший юноша был как бы его покровителем и защитни­ком. Александра подавила его смерть.

Взяв с собой одного Александра, если не считать своего оруженосца и меня, Диэнек удалился на площадку перед храмом Афины, расположенную прямо у склона холма, на котором стояла статуя Фобоса, бога страха. В то время Диэнеку было, как могу судить, лет тридцать пять. Он уже получил две награды за доблесть – при Эрифрах против фиванцев и при Ахиллеоне против коринфян и их аркадских союзников.

Насколько помню, Диэнек, взрослый воин, так наставлял своего воспитанника. Сначала, ласковым и нежным тоном, он вспомнил свой первый случай, когда сам еще был маль­чиком – младше, чем сейчас Александр,– и его товарища тоже запороли насмерть. Потом вспомнил несколько собст­венных испытаний под розгами на Звериной Тропе.

Затем начал череду вопросов и ответов, составлявшую традиционный лакедемонский план обучения:

– Ответь мне, Александр, когда наши соотечественни­ки одерживают верх в сражении, что побеждает врага?

Мальчик ответил в немногословном спартанском стиле:

– Наша сталь и наша сноровка.

– Да, верно, но не только. А вот что,– ласково подска­зал ему Диэнек. Он жестом указал вверх по склону на изоб­ражение Фобоса.

Страх.

Врага побеждает его собственный страх.

– А теперь ответь, что является источником страха?

Когда Александр замешкался с ответом, Диэнек руками провел по своей груди и плечам.

– Страх исходит отсюда, из тела. Тело,– объявил он,­ это мастерская страха.

Александр слушал с мрачным вниманием мальчика, знающего, что вся его жизнь будет войной, что законы Ликурга запрещают ему, как и любому другому спартанцу, заниматься чем-либо, кроме войны, что срок его повинности начинается в двадцать лет и заканчивается в шестьдесят и скоро, очень скоро, никакая сила на земле не сможет осво­бодить его от места в строю и от столкновения с врагом – щит в щит, шлем в шлем.

– Теперь ответь снова, Александр. В выполнявших се­годня порку иренах заметил ли ты какие-нибудь признаки злобы?

Мальчик ответил:

– Нет.

– Ты бы назвал их поведение варварским? Они полу­чали удовольствие от мучений Трипода?

– Нет.

– Их намерением было сокрушить волю Трипода и сломить его дух?

– Нет.

– Так каково же было их намерение?

– Укрепить его дух против боли.

Всю эту беседу старший воин вел ласковым, заботливым и любящим голосом. Что бы ни сделал Александр никогда голос наставника не становился менее любящим, никогда не выражал раздражения. Таков своеобразный дух спартанской системы обучения мальчиков – им подбирается ментор из чужих мужчин, не собственный отец. Ментор может сказать то, чего не скажет отец, а мальчик может признаться ментору в том, что постыдился бы открыть отцу.

– Сегодня получилось нехорошо, не так ли, мой юный друг?

Потом Диэнек спросил мальчика, как тот представляет себе сражение, настоящее сражение – сравнительно с тем, чему он стал свидетелем сегодня.

Ответа не требовалось и не ожидалось.

– Никогда не забывай, Александр: эта плоть, это тело принадлежат не тебе. И хваление богам за это. Если бы я думал, что это все мое, я бы не приблизился к врагу. Но это тело не наше, друг мой. Оно принадлежит богам и нашим детям, нашим отцам и матерям и тем лакедемонянам, кото­рые родятся через сотни, тысячи лет. Оно принадлежит го­роду, который дает нам все, что у нас есть, и взамен требует не меньше.

Мужчина и мальчик продолжали спускаться по склону к реке Они шли по тропинке к роще с раздвоенной миртой, называемой Близнецами и посвященной сыновьям Тиндарея и семье, к которой принадлежал Александр. На это место он отправится в ночь своего последнего испытания – один, лишь с матерью и сестрами, чтобы получить благосло­вение богов-покровителей и наставление на свой дальней­ший жизненный путь.

Диэнек сел на землю под Близнецами и жестом велел Александру сесть рядом.

– Лично я считаю твоего друга Трипода дураком. В том, что он проявил сегодня, больше безрассудства, чем истинно­го мужества – андреи. Город лишился его жизни, которую можно было бы отдать в сражении с куда большей пользой.

Тем не менее не вызывало сомнений, что Диэнек питает к нему уважение.

– Но, к его чести, Трипод показал нам сегодня, что такое благородство. Он показал тебе и всем юношам, наблюдавшим за испытанием, каково это – отречься от собственного тела, превзойти боль, преодолеть страх смерти. Ты пришел в ужас, завидев его агонизму, но на самом деле на тебя сошло благоговение, не так ли? Благоговение перед этим юношей или вселившимся в него духом. Твой друг Трипод показал нам презрение к этому,– и снова Диэнек указал на тело.– Презрение, близкое к божественному.

С берега сверху я видел, что плечи мальчика задрожали и горе и ужас этого дня наконец стали покидать его серд­це. Диэнек обнял и утешил его. Когда мальчик пришел в себя, ментор нежно его отпустил.

– Твои учителя объяснили тебе, почему спартанцы прощают и не накладывают никаких наказаний на воина, потерявшего в бою шлем и броню, но человека, утратившего щит, наказывают лишением гражданских прав?

– Объяснили,– ответил Александр.– Потому что воин надевает шлем и броню для защиты себя самого, а щит нужен для защиты всего строя.

Диэнек улыбнулся и положил руку на плечо своего воспитанника:

– Помни же это, мой юный друг. Есть сила за пределами страха. Более мощная, чем самосохранение, сегодня ты мельком увидел ее, пусть в грубой и неосознанной форме. Однако она присутствовала там, и она была истинной. Будем же помнить нашего друга Трипода и чтить его за этот урок.

Я кричал, прибитый к доске. Я слышал, как мои вопли отскакивают от стен загона и разносятся, усиленные, по склонам холмов. Я понимал всю постыдность своих воплей, но не мог остановиться.

Я умолял крестьян освободить меня, прекратить мои муки. Я был готов сделать для них что угодно и расписы­вал это во всю силу своих легких. Я взывал к богам, и мой позорный писклявый детский голос эхом отдавался в го­рах. Я знал, что Бруксий слышит меня. Вынудит ли его любовь ко мне броситься на помощь, чтобы и его прибили рядом? Я не думал об этом. Я лишь хотел окончания муче­ний. Я умолял убить меня. Я чувствовал раздробленные гвоздями кости в руках. Я больше никогда не смогу дер­жать ни копья, ни огородной лопаты. Я буду калекой, колчеруким. Моя жизнь закончилась – и самым низким, по­зорным образом.

Кулак расквасил мне скулу.

– 3аткни свою дудку, сопливый говенный червяк! Крестьяне поставили доску стоймя и прислонили к огра­де, а я корчился на ней под лучами солнца, еле ползущего по своему бесконечному небесному пути. На мои крики сбежались крестьянские мальчишки. Девочки содрали с меня мои лохмотья и тыкали пальцами и палками в мои гениталии, мальчишки мочились на меня. Собаки обню­хивали мои босые ступни, набираясь смелости мною пообе­дать. Я замолк, лишь когда мое горло было уже не в состо­янии кричать. Я попытался вырвать с гвоздей прибитые ладони, но крестьяне, увидев это, крепко привязали мне руки к доске, так что я уже не мог двинуть ими.

– Как тебе это нравится, грязный вор? Посмотрим, как ты украдешь еще что-нибудь, ночной крысенок!

Когда наконец бурчание в животах погнало моих мучи­телей в дом, на ужин, Диомаха прокралась с холма и обре­зала веревки. Шляпки гвоздей глубоко ушли в мои ладони, и ей пришлось кинжалом расковыривать доску. Когда ме­ня сняли, ржавые гвозди так и остались в моих руках. Бруксий унес меня, как раньше Диомаху после изнасилова­ния.