Невозможность путешествий

Все стали активно радоваться и общаться сразу на нескольких языках. Гуров, вставший в пределе храма под аркой из цветов, получал инструкции от священника. Очки он уже снял, превратившись в привычного Илью. Гурыч вел себя по-светски, блаженно улыбался, щурил на солнце хитрые глаза, подмигивая знакомым.

А потом на дороге появилась карета в стиле петровских времен, пышная, скрипучая, запряженная белыми красавцами и пьяным кучером.

Карета медленно въехала в ворота, проплыла по дороге и развернулась возле живого коридора. К двери подошел отец невесты, обаятельный тучный дядечка, и помог выйти на белый свет Наталье и ее свидетельницам.

Солнце жарило как бандитский оркестрик, на небе ни облачка (я даже успел загореть немного), но меня бросало то в жар, то в холод… Я начинал заболевать…

Наталья была прекрасной в белом пышном платье с длинным шлейфом (его поддерживала высокая, длинноногая блондинка в красном платье; вечером она нажрется едва ли не больше всех), расшитом такими же белыми кружевами, в голову ей вплели живые цветы. Почти Офелия. Помня о предыдущих церемониях, на которых мне приходилось бывать, я боялся, что Боярыню наштукатурят как египетскую мумию, ан нет, невесту украсили в меру. Живое, красивое лицо — и свежесть, которую Наташка умудрилась не растерять до самого конца дня.

На входе жених и невеста соединились и пошли в храм, мы потянулись следом. Плюс, конечно, юркие бабушки, которые требовали, чтобы гости расступились, так как им ничего не видно. Кто-то из гостей спросил одну особенно активную старушку: звана ли она на свадебную церемонию? Та обиделась и гордо что-то ответила про божий храм. Что точно ответила — я не запомнил, но стало очевидно: халявщица.

Перед входом я озаботился букетом, который дежурная флористка выдавала по предварительной записи. Мне досталось что-то невообразимо длинное и бело-зеленое с мохнато-кучерявой травой — с чем я и промаялся всю церемонию, вспоминая киромуратовские «Чеховские мотивы», раз и навсегда закрывшие тему венчания.

Особенно колоритным мне показался помощник священника — пропитое лицо (фингал под глазом) резко контрастировало с праздничностью наряда и всеобщей благостностью. Второй помощник, толстячок, заинтересованно разглядывал гостей. Посмотреть действительно было на кого.

Среди гостей выделялась красивая английская пара с девочкой двух-трех лет. Пока родители занимались непонятными делами, дитя уселось на венчальный ковер посреди храма читать книжку с картинками. Позже, пока взрослые дарили подарки и отпускали голубей, девочка, воплощенная непосредственность, сосредоточенно разбиралась с лепестками роз. К ней постоянно обращались прихожане, тамада и приглашенный Эдуард Хиль. Но девочка не понимала, что от нее требуют эти странные русские, пугалась. И тогда все наперебой обращались к ней по-английски, мол, как тебя зовут и все такое.

Собор пропитался миром, ладаном и свечами. Великолепный хор и процедуры обряда (расшитые золотом хламиды, ненатуральные голоса, молоденькие березки около алтаря) обычно производят впечатление на жадного до экзотики человека. Жаль, что на месте, где произрастают верования, у меня дырка. Я стоял, фотографировал молодых и наблюдал за гостями. Кто-то истово крестился, кто-то так же истово сохранял независимый вид.

Долго ли, коротко, но все устали, особенно свидетели, синхронно менявшие быстро затекающие руки: венец оказался массивным.

— Держите венец за ушки, за ушки, — несколько раз повторил молодой священник, похожий на Бердяева: с аккуратно подстриженной бородкой и глазами усталого спаниеля. Ему очень хотелось, чтобы церемония прошла без накладок.

Наташу и Илью поводили по кругу, дали выпить вина. Потом выдали казенные кольца.

— Не бойтесь, — сказал священник, — потом мы дадим вам другие…

Гуров изо всех сил пытался соответствовать моменту и следовать рекомендациям попа.

— Креститесь, креститесь, — вкрадчиво инструктировал тот молодых и Илья, на котором фрак сидел как на корове седло (Илье больше подходит стиль «кэмел»), крестился неопытно и робко.

Зато Наталья чувствовала себя в своей стихии — о такой свадьбе девочки мечтают в раннем детстве, когда изображают невест в виде принцесс. Что ж, девичью мечту она осуществила. Имеет право.

Хотя бы и после шести лет жизни с Гуровым.

Когда таинство закончилось, гостей выгнали на пекло, так как первыми молодых должны поздравлять родители.

Все вышли, набрав в руки розовых лепестков. Когда Илья и Наташа появились на входе, все стали ликовать и кидать лепестками в молодых, выстроились в очередь, чтобы подарить цветы. Образовалась веселая, гомонящая куча-мала.

Я поздравил молодых едва ли не самым последним. Не знал, что сказать, да и понимал, что им сейчас не до слов — дотянуть бы до финала, но ребята держались мужественно, органично, всех одаривали улыбками и уместными репликами. Я подошел и сказал, что рад их поддержать, что после такой вампуки все у них должно сложиться очень серьезно, как у взрослых.

Тут подскочила суетливая распорядительница с ворохом белых коробок, из которых извлекли голубей. Родители взяли по птице, затем своих птиц взяли Наталья с Ильей. Птички взлетели; распорядительница начала пинать валявшиеся возле дверей кареты коробки, стараясь отбросить их как можно дальше в сторону.

Под приветственные крики повенчанные сели в карету и отчалили в сторону Екатерининского дворца.

Вечером, уже в неофициальной обстановке, новоиспеченный муж Илья Евгеньевич Гуров поведал мне, что путешествие в карете оказалось для него самым трудным испытанием свадебного марафона.

Изящная и изысканно оформленная карета внутри совершенно не оборудована. Заказывали по интернету и не смогли заглянуть в недра… Поэтому, несмотря на первоначальный план организаторов (Гуровы едут в карете до самой Камероновой галереи) молодожены вылезли из возка за ближайшим поворотом и пересели в иномарку. Думаю, на бронированный джип.

А мы сели в свой «мерседес», за которым потянулась кавалькада черных авто с тонированными гостями.

Когда отец первый раз привез меня в Питер, мы, разумеется, объехали с ним и пригороды тоже. Больше всех (таинственностью и замком, построенным из прессованной земли) меня волновала Гатчина. Как-то так получилось, что про нее, в отличие от Петергофа и даже Ломоносова, в Советском Союзе совершенно не было никакой информации. Ни одной книги или даже статьи: социализм медленно заболачивался, и отдельные застойные явления проникли в искусствоведение.

Я даже пытался взять своих родителей на слабо́, мол, не найти вам ни одного путеводителя (город же вне туристического охвата), не зная, что на день рождения меня уже ждет книжка с историей Гатчины. Родители вмастили мне с ней как никогда.

Кроме того, в Гатчине у нас нашлись дальние родственники со стороны мамы. У них мы с отцом и остановились. Старая семейная пара да их глухонемой сын, мгновенно завоевавший мое сердце пластинкой жевательной резинки «Пеперминт». С этим парнем (как же его звали? Эдик? Павлик? Взрослый, одинокий дядька, худой, даже слегка изможденный) мы обошли всю Гатчину (в Большом дворце тогда еще стояли токарные станки, мы видели их в окна первого этажа), а затем поехали в Петродворец. Долго ходили по парку и павильонам, потом зашли в ресторан, где папа решил притвориться глухонемым.

Папа почти мгновенно освоил азбуку глухонемых, вдвоем с Эдиком-Павликом они активно махали руками, а я, понимая, что «укорот» мне не грозит, пользовался моментом.

— Папа, хочу мороженого! — кричал я.

И мороженое приносили.

Потом, подмигивая и смеясь, отец пересказывал маме, что люди вокруг очень сочувствовали маленькому мальчику со звонким голоском, у которого (вот несчастье!) глухонемые родственники. Сам я этого не помню, знаю только по папиным рассказам. Как мама тогда смеялась! (Она не поехала с нами — моей младшей сестренке Лене было тогда всего полгода.)