Страница 8 из 40
Игорь сидел согнувшись и глянул на водителя через плечо.
— Как — мать?
Губы его тряслись.
— Мать отряда. Она нас кормит, кому носовой платок постирает, кому рубашку… Деньги взаймы даёт…
— Всё её дело?
— Ну, что ты. Это сверх программы. На картах маршруты рисует. Чертит не разгибаясь. Такими-то руками, — он опять показал. — С чертежей соринки сдувает. Как в аптеке.
— Интересно, — сказал Игорь и сам испугался сказанного, а впереди, в глубине ночи, проклюнулась горстка светящихся точек.
— Вот и Отрадное!
Чем ближе они подъезжали, тем шире рассыпались горошинки огней. Наконец остановились за домом с тёмными окнами. И в других окнах вокруг стояла темнота. Горели редкие лампочки на столбах. Вася посидел, опустив руки на колени и прикрыв глаза, встряхнулся.
— Ты вот что! До утра стучаться к людям за приемничком — не очень… Иди ко мне спать… Провожу.
— А вы?
Вася улыбнулся.
— У меня и тут зазноба есть. Я же Надьке духи купил. Вот! Красная тесёмка, белая сирень… Отдам другой, скажу — привёз. Понял? А ты спи.
Они вылезли из машины. Вася засветил перед собой карманным фонариком. Втиснулись тихонько в узкий коридорчик, затем в комнатку, похожую на пенал.
— Тсс! — предупредил Вася. — За стеной начальник.
— И она?
— Она мне по утрам стучит: «Вставай, запрягайся!»
Игорю хотелось бежать, но Вася хлопнул его по плечу и ушёл, а он остался, рядом с отцом и далеко, дальше, чем в Москве.
Уснуть он и не пытался — разве можно уснуть? Вытянувшись, он лежал в узкой кровати, руки держал по швам, как солдат, готовый вскочить по первому зову. Однако его никто не звал. Он лежал на спине и слушал.
Что-то заскребло, затопало легко, негромко. Игорь сел, нашарил протянутой рукой край стола, брякнули спички в коробке, оставленном Васей. Он приподнял зажжённую спичку, мрак отступил в углы, и в центре комнаты, на полу, Игорь увидел крысу. Она была большая и непугливая, недовольно подвигала длинными усами и без паники убралась в темноту.
Игорь сунул обожжённые пальцы в рот и снова лёг.
В это время за стеной раздался голос отца, самый знакомый:
— Ленка! До чего я хочу курить!
Стена оказалась тонкой, как будто её и не было. Из белёной фанерки, словно из папиросной бумаги. Игорь нетерпеливо ждал ответа, расширив глаза и не дыша. Женский голос, очень высокий, тонкий, сказал не сразу:
— Спи.
— А ты почему не спишь?
— Уже засыпаю.
— Ах, Ленка, Ленка! — сказал отец. — Сердца в тебе нет! Одну папиросу.
— С ума сошёл…
— И сойду, дождёшься.
— Ты забыл о своих ногах.
— Это уже и так не ноги. Тумбы в валенках.
— Ещё на Таёжной доктор предупредил тебя: не курите, останетесь без ног. Ты не послушался. А он оказался пророком.
— Пророкам верят на слово только дураки.
— А умники проверяют и попадаются?
— Не ругай меня. И так плохо. Глупо меня мучить.
— Болят ноги?
— Я курить хочу.
— А ноги?
— Не болят они, даже когда хожу. Валенки уютные. Не болят, но и не ходят… Почему именно ноги, Ленка?
— Пока уложишь кусок трассы в десять километров, протопаешь все тридцать пять. Взад-вперёд, взад-вперёд. Твои ноги прожили своё быстрей тебя. Вот и всё.
Игорю захотелось крикнуть: нет! У отца была крупная, по-медвежьи неуклюжая фигура и ловкая одновременно, а ходил он крупно и быстро. Ноги прожили своё…
— Мы с тобой могли бы ещё топать и топать, — опять раздался голос отца.
— Конечно.
— Это что? — спросил он сердито.
— Убери пальцы с моих глаз.
— Ленка! Не молчи! Слышишь?
— Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.
— И чувствуешь себя несчастной?
— Балда, — сказала она.
— Я правду спрашиваю.
— Я счастливая.
— Это правда?
Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что всё затихло, осторожно отнял их.
— Сейчас я тебя утешу, — сказал отец той, незнакомой женщине. — Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И ещё не было Таёжной, Азии, Теберды… Ничего не было. Всё будет.
— Всё было, Аким. Было и не забудется. Ни те таёжные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Всё было. Было хорошо.
В голосе её жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертёжный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.
— Аким! Помнишь Шилку?
— Да.
— Ох, как здорово!
— Да.
Она тихонько, но звонко засмеялась.
— Я жила в будке паромщика, а ты увёл партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.
— Чёлн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трёх досок, как кормушки для телят.
— Весь изъеденный комарами!
— Ногтями изодрался…
— И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…
— Две или три ночи…
— Ветки были еловые и кололись…
— Ещё я часто Теберду вспоминаю, — сказал отец.
— С висячими мостиками над пеной, — прибавила она.
— Помнишь?
— Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…
— То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!
— Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…
— Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь — уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.
— Скоро ты вернёшься домой, возьмёшь детей и поедешь, покажешь им.
Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.
— Ты моя единственная, — сказал отец. — Мать отряда и моя жена.
И как будто ушёл пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернётся, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдёт. В нём ведь тоже шуваловская порода — есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо — только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули всё ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, всё вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: «Папа!»
Игорь впервые чувствовал своё бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…
Та женщина, Ленка, всё молчала в ответ. Мокрое докатилось до щёк Игоря, когда он услышал:
— Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.
— Ты поедешь со мной в Москву, — сказал отец тихо и твёрдо. — И мы останемся вместе. Я решил.
Игорь испугался, что он всё же крикнет, а она ответила отцу:
— Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.
Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:
— Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!
— Не кричи.
— Конечно, ты ещё можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…
Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.
— И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.
— Ленка!
— Что?
— Господи, — сказал отец непохоже на себя, — лучше бы ты уехала тогда с Таёжной, сразу…
— Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.