Городской дождь (сборник)

— Меня нацелила на вас Нонна, — сказал я.

Похоже, он сразу понял, в чём дело, рванулся идти, но вспомнил, что спешить ему некуда. Он переложил шлем в другую руку и, порывшись в кармане, достал сигарету. Я пожалел, что у меня нет спичек, потому что неделю назад, я, в который раз, бросил курить. Он щёлкнул большой зажигалкой, длинный язык пламени лизнул сигарету, а он негромко спросил:

— Какая Нонна?

— Из справочного бюро, — ответил я, вспоминая, как девушка сказала мне про этого лётчика, что он способен на «Р. Р.», что в её лексиконе значило «рисковый рейс». — Вы летите в…?

Я назвал место, куда мне во что бы то ни стало нужно было попасть.

— Справьтесь у бога, — сказал он и размашисто двинулся от меня.

Я посмотрел ему в спину и ещё раз поразился, какой он сутулый. Лет под тридцать, не больше. Солидный возраст по сравнению с моим, но не стариковский для такой согбенности. А может, он из-за роста привык ходить, чуть согнувшись, или… Здесь моя мысль оборвалась. Я догнал его в конце сумрачного коридора, зачастил рядышком и спросил напрямик:

— Но если вдруг полетите, возьмёте меня?

Он даже не ответил, приближаясь к залу, набитому пассажирами — застряли здесь со вчерашнего дня. А я, не останавливаясь, вышел на улицу. Стеклянных дверей аэровокзала не надо было открывать. Они покачивались перед глазами, распахиваясь беспрерывно: по очереди все выходили посмотреть, не меняется ли погода.

А она и не думала меняться.

Вместо воздуха вокруг аэродрома всё пространство было заполнено словно зубным порошком. Туман был белый, как снег, и плотный. Все очертания в мире он стёр без остатка. Я помнил, что где-то справа тянулись пузатые ангары, впереди расстилалось поле со взлётными дорожками и, наверно, многими самолётами, для которых время остановилось. Слева обычно поднималось здание гостиницы, а дальше темнел лес. Сейчас ничего этого не было. И бог не обещал людям ничего…

Я вернулся в аэровокзал, напоминавший аквариум, в котором вместо водорослей росли фикусы в бочках и кружили люди, как рыбки, от которых отгородили стеклом все реки, моря и океаны. В залах ожидания в такие дни — это я успел как-то заметить — хорошо читаются характеры. Нервные блуждали, не находя себе места. Любопытные сидели на длинных кожаных рядах, грубыми швами разделённых на кресла, и от нечего делать глазели па бесконечное людское кипенье. Пассажиры похладнокровней чревоугодничали в одиночку или компаниями за круглыми, под мрамор, столиками буфета. И совсем безмятежные спали в самых разных позах: одни, откинув головы на спинки кресел и глядя подбородками в потолок, другие — расставив для равновесия вытянутые ноги так, что через них приходилось перешагивать мимо идущим, и ухитрившись, как на подушке, устроить голову на собственном плече.

Знакомый художник признался мне, что ходит в залы ожидания на аэродромах и вокзалах с альбомом — нигде нет такой дисциплинированной и бескорыстной натуры для художника, желающего попрактиковаться. Но я не был художником. Я был корреспондентом газеты, пославшей меня на полуостров Узкий, в рыбацкий городок, за пятьсот-шестьсот километров отсюда, и я должен быть там сегодня. Завтра рыбацкая флотилия на две недели уйдёт без меня в море, и тогда…

Собственно говоря, ничего тогда не случится. О начале путины напишут с чужих слов. О ходе её даст информацию какой-нибудь заготовитель. От меня не придёт ожидаемых телеграмм, а потом и очерков со случайными нарочными и статей, скреплённых подписями капитанов сейнеров или рыбацких бригадиров, о вечной проблеме отставания берега от моря, хозяйственников от рыбаков, но знающих, кому сдавать среди моря пойманную рыбу, бросающих лов и плетущихся к берегу с тяжёлыми трюмами.

Путину наша газета приветствовала статьёй: «Баржи — в море!» Это значило, что рыбоприёмные баржи вместе с сейнерами должны быть в районе лова… Мне поручено увидеть их собственными глазами и написать, есть ли они там…

А от меня придёт телеграмма, что сижу на полпути к цели. Я был молодым корреспондентом и воспринимал это как катастрофу. А ведь я не виноват ни в чём. Вынужденная осечка. Туман. Можно привалиться боком или затылком к креслу и спать.

Тут я опять увидел того самого лётчика. Он нёс что-то от буфета к столику. Кофе из стакана на блюдечке расплёскивался, щедро обливая бутерброды. Это я разглядел уже из очереди в буфет, куда быстро пристроился, чтобы подойти к нему, будто бы невзначай, со своими бутербродами и кофе.

— Я знаю, что вы не возите пассажиров, но мне нужно на Узкий, — сказал я, встав без приглашения у его столика и откусывая сразу полбутерброда, потому что был голоден.

Он поднял глаза.

— Не лечу я никуда!

Глаза у него были узкие, заплывшие и сверху и снизу, смотрел он на меня сквозь недобрые щёлки. И вообще на свету оказался довольно некрасивым, было что-то в его лице грубое и неправильное, нос утиный, рот мясистый.

— Вы сами тоже должны успеть, — сказал я.

Он жевал не отвечая.

Я всё знал про него, что мне требовалось. Было время потолкаться, порасспрашивать.

— Чинили здесь свой самолёт, торопили, — сказал я. — Путина!

Он ел, не; слушая меня. Пошёл, принёс себе второй стакан кофе. И я тоже принёс. Он пил, ссутулившись ещё больше.

— Если бы не туман, чихал я на вас, — сказал я. — Не стал бы я вас упрашивать, если бы не туман.

Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Очень я разозлился на него, как будто он был виноват во всём на свете.

— А я вас не взял бы и без тумана, — прожевав и вытерев рот пучком бумажных салфеток, ответил он. — Всё равно.

— Почему?

— Не имею права.

— Очень, все мы ловко ссылаемся на права, когда не хотим сделать чего-то.

— У меня промысловая машина. Спецрейс…

— Я летал и на таких, — сказал я.

Второй раз он хотел уйти, но опять не спеша вынул сигарету и закурил. Зажигалка у него выпускала пламя до потолка. Он курил и молчал, забыв обо мне и даже не посматривая на меня. Пришлось повторить:

— Я летал на самолётах промысловой разведки.

Узенькие глаза небрежно повернулись ко мне.

— А кто вы такой?

Имя моё вряд ли было известно ему, я назвал только профессию и услышал:

— А-а-а!

Теперь я промолчал — осталось непонятным, какое на него произвёл впечатление мой ответ.

На самолётах промысловой разведки я летал в прошлом году. Это азартная работа. Лётчики недаром поют про себя в одной известной песне: «Мне сверху видно всё!»

Кода летишь над морем, оно просвечивает до дна, и вода становится то жёлтой от песка, то бурой от камней, то зелёной от водорослей. Штилевая, гладкая голубизна тает на глазах, лишь только маленькая машина наберёт некоторую высоту.

В принципе промысловые разведчики летают так низко, что нередко грозят рыбакам кулаками, высунутыми в открытые иллюминаторы, если рыбаки швыряют или, говоря по-рыбацки, сыпят невод мимо косяка, не перегораживают ему дорогу непроходимой стеной из сети, а отхватывают хвост или бочок, давая основной массе улизнуть. То есть портачат. Разведчики видят уходящую рыбу как в кино, на экране, и тогда самых откровенных слов по местному радио им не хватает.

Экран — море.

Бывает, с утра и до ночи кружат над ним тоскливые пилоты, а экран пуст, будто в море никогда и не было рыбы. И тогда гомонят по радио рыбаки, столь же откровенно и дружески обласкивая своих разведчиков, называя их слепцами. Они-то знают, что рыба в море есть.

Интересная это дружба. Год, а то и два вместе работают, утрами здороваются, а вечерами прощаются рыбаки со своими небесными помощниками, но видеть друг друга в глаза чаще всего не приходится. Техника всё время на службе у дела, и нету часа, чтобы слетать, и нету дня- другого, чтобы съездить лётчику-разведчику, хоть на велосипеде, в неблизкий рыбацкий посёлок, просто в гости…

Рыбьи косяки видны в прозрачной воде слегка красноватыми или тёмными облаками, плывущими из квадрата в квадрат, границы которых проложены по воде и глазом не замечаются. Их отсекают приборы. Море, как карта, всё разбито на занумерованные квадраты, и, напав на косяк, разведчик кричит в микрофон: «Квадрат такой-то!» По его команде тянутся в этот квадрат суда, спешат — столько, на сколько хватит там рыбы.