Страница 23 из 24
По дороге в лихорадочной спешке бежали разнокалиберные машины, мотоциклы, конные, пешие… Расправились мы с ними быстро. Воздух от огня оглушительно выл и клокотал.
Пикируя у самой земли, не думали ни о жизни, ни о смерти. Видели только врага, трусливо бросившегося наутек, которого надо уничтожить любой ценой.
После выполнения задания снова позвонил командующий фронтом: всему личному составу полка он объявил благодарность. Обслуживая вернувшуюся технику, авиаспециалисты вынимали из радиаторных сопел многих машин срезанные ветки.
Да, ярость наша к врагам, изменникам Родины, была беспредельной! За многие злодеяния мы отплатили иудам сполна.
Из Зейфтемберга мы ездили смотреть поверженный Берлин. Вот тогда с Николаем Киртоком и расписались на колоннах гитлеровского рейхстага.
В природе что-то происходило символическое: отступили пыль, дым, копоть, и над островерхими крышами засияло небо. Легкий ветерок играл молодой листвой кленов и акаций. Спасенный мир благодарил живых героев и склонял головы перед павшими.
Наш полк перелетел в Австрию. Оттуда я по вызову уехал в Москву в академию. Там получил задание: возвратиться назад и передать в корпус документы о наборе Героев Советского Союза в высшие учебные заведения. У командования отпросился на несколько дней отыскать сестру, брата и мать. В Ленинграде нашел Галю. Она всю войну проработала в госпитале. От сестры я узнал, что мама живет и работает в Красном Селе, при ней находится и младший брат Сергей. Дали им телеграмму…
…Стоял на перроне как на иголках: просто не верилось, что встречу человека, образ которого денно и нощно стоял у меня перед глазами. Но вот все вокруг опустело, и я остался в одиночестве на перронном полотне.
Вдруг вижу, идет парнишка. Он как-то внимательно посмотрел на меня, опустил голову и проследовал дальше. У меня екнуло сердце.
— Ты кого встречаешь? — спросил я хлопчину.
Он пристально окинул меня взглядом с головы до ног, несмело подошел:
— А вы случайно будете не дядя Драченко?
Я остолбенел. Сгреб его в охапку, прижал к клокочущей груди:
— Сережка! Брат Сергей! Да какой же я тебе дядя?.. А где мама?
Сергей шмыгал носом, повеселел:
— Мама сейчас на работе, она на ферме.
Через час мы катили на райкомовской машине в колхоз. На ферме в это время обедали. Женщины сразу зашушукались: приехал старший сын и ищет Прасковью. И вот мы стоим в столовой колхоза друг перед другом. Ни она, ни я не можем сказать слова. Мать смотрит куда-то мимо меня, напрягает зрение, будто старается разглядеть что-то далеко-далеко.
— Мама! Это же я, Иван, твой сын… — почти застонал я и подошел ближе к столу.
— Я вас не знаю… — Она закрыла руками лицо и пошатнулась. Потом протянула сухие, искалеченные работой руки, крикнула: — Ваня! — и стала падать.
О том, что отец погиб на Ленинградском фронте, я знал раньше. Но сколько еще бед легло на материнские плечи!
Побывала с Сережей в Освенциме — чудовищной фабрике смерти, где эсэсовское зверье убивало, жгло, травило, стреляло, мучило, терзало миллионы человеческих душ. Мне ли это не понять? А потом ее вместе с Сергеем увел в свое имение в Зорау гроссбауэр Вилли Шульц, отобрав украинок, которые хорошо могут «арбайт». Жила у него вместе с французом, полячкой. Правда, не бил, но спину гнула на немца от зари до зари. Когда я слушал все это, у меня наливались синевой кулаки. Если бы я его встретил!..
Да, и я его встретил. Проезжая через Зорау, попросил в комендатуре пару дюжих хлопцев и на виллисе покатили искать Шульца. Нашли. Кое-как перевели трясущемуся хозяйчику, кто мы и как у него оказались. Тот упал на колени, рядом бухнулась в ноги жена, плачут, клянут Гитлера. Говорят: работой людей истязали, но никого даже пальцем не трогали. Зачем портить живые механизмы.
Но я на них не смотрел. Рядом всхлипывали двое детей. Нет, они никогда не должны видеть жестокости, чувства слепой мести.
В моем чемодане были кое-какие продукты, даже бутылку спирта прихватил. Выложив все на стол, попросил хозяйку соорудить нам ужин. Та моментально захлопотала на кухне. Сначала накормили детей, затем присели сами. За рюмкой Шульц оживился. Я его спрашивал, что читал, знает ли Маркса, Энгельса, Тельмана. Тот лишь отрицательно мотал головой. Ну, а «Майн кампф», эту фашистскую библию Гитлера? О, это читал, но кое в чем не разобрался. Кое в чем! Хозяйка сказала, что у них, когда к городу подходили русские, умерла от разрыва сердца мать Шульца. Старушка оказалась жертвой геббельсовской пропаганды: ей вбили в голову, что русские варят из стариков мыло, вот она и отдала богу душу.
Мы уезжали поздно. Я потрепал малышей по льняным головам и пожелал им счастья…
В Краснознаменной Военно-Воздушной академии проучился около года, но и здесь подстерегала беда: от большого напряжения стал часто воспаляться здоровый глаз. Врач-окулист, внимательно обследовав меня, вздохнул: «Вам придется оставить академию». Такого удара я не ожидал: как это оставить? Только сейчас время и учиться. Медицина была неумолима в диагнозе: буду учиться — совсем потеряю зрение. Пошли комиссии, госпитали, институты… и списали. Подлечился, но об учебе не забывал: осенью 1948 года поступил в Киевский госуниверситет на юридический факультет.
Давно отгремели грозы, отполыхали зарницы пожаров, остыло горячее небо, обвалились и заросли травой окопы, противотанковые рвы и траншеи. В музеях мирно покоятся наши простреленные шлемофоны, наши карты, компасы, пистолеты, награды.
Разлетелись, кто остался жив, дорогие друзья-фронтовики. Да разве забудешь их, с кем разделял долгий и крутой путь, политый потом и кровью, путь, озаренный радостью побед, мужеством и подвигами товарищей, пламенем сердец, слитых воедино волей партии, дышавших ненавистью к врагу и сыновней любовью к Родине!
В памяти, как живые, встают образы друзей, погибших о жестоких воздушных боях; заместитель командира полка по политчасти майор Константинов, штурман полка Горобинский, командир эскадрильи Н. Евсюков, A. Кобзев, П. Баранов, Б. Кендарьян, Е. Алехнович, B. Кудрявцев, П. Иванников, М. Хохлачев, Н. Пушкин, А. Александров. Их жизнь была коротка, но прекрасна, ибо самое дорогое, что дается человеку, они отдали Отчизне.
Когда я бываю в Москве в Центральном военном госпитале ВВС, мне нередко приходится встречаться с фронтовыми друзьями, живущими в разных концах страны. Однажды в коридоре госпиталя встретился с генералом С. Луганским. Сначала разошлись, а потом узнали друг друга. Обнялись. Забыты прежние обиды, мы во власти воспоминании пережитого. Пошли в сокольнический сад, присели на скамейку. Поговорили до заката о друзьях военных лет — о Михаиле Девятаеве, Дмитрии Глинке, Николае Шутте, Леониде Афанасьеве, который после войны стал композитором, лауреатом Государственной премии.
В канун 20-летия Победы состоялась встреча ветеранов 2-ой воздушной армии, которой командовал маршал авиации С. А. Красовский. Он же был и инициатором этой встречи. Здесь, в Краснознаменной Военно-Воздушной академии, я обнял и своих друзей-однополчан Героев Советского Союза Николая Полукарова, Николая Киртока, Александра Овчинникова.
Степан Акимович Красовский говорил о славном боевом пути армии, прошедшей от Ельца и Сталинграда до Берлина и Праги. Почтив память погибших, мы склонили головы перед теми, кто ушел из жизни после войны — любимым командиром корпуса В. Г. Рязановым, командиром дивизии В. П. Шундриковым.
А в дни, когда наш народ праздновал 25-летие Победы, в Центральном театре Советской Армии собрались кавалеры ордена Славы. Перед нами выступил министр обороны СССР Маршал Советского Союза А. А. Гречко и вручил всем памятные подарки.
Я часто встречаюсь с молодежью, рассказываю им о юности, опаленной войной, о суровых фронтовых дорогах. Среди многих вопросов задают и такой: «А страшно ли было?» На это я отвечаю словами поэтессы-фронтовички Юлии Друниной. Она написала так: «…кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Да, порой было страшно. И волосы дыбом становились. И страх давил. Но в том-то и дело, что мы находили силы, собирали волю в кулак и преодолевали это к чувство.