На Среднем Дону

— Видать, тонко у них тут, — сделал вывод сержант.

Андрей и второй разведчик, Леха, свернувшись в сухой и прохладной вымоине, спали. От солнца их закрывал полог из корневищ. Сержант время от времени притягивал ветки жимолости, срывал и жевал терпкие и кислые зернистые плоды ее, чтобы заглушить жажду.

Солнце свернуло на полдень, и тень от куста почти исчезла. Песковатская сторона Богучара и Залиман подернулись тусклой марью. Под горой у Дона — Терешково с двухглавой церковью. От Терешково на Красногоровку и Монастырщину уходят серые меловые кручи. Вдоль Дона — кудрявая зелень леса. За Дьяченково желтеют неубранные хлеба.

Лейтенант расстегнул маскхалат, распахнул ворот гимнастерки, сказал с напускным недовольством:

— Сколько мы ходим с тобой вместе, Корякин, а воды никогда у тебя нет.

— Зато у меня другое есть, — сержант белозубо оскалился, ласково погладил обшитую сукном флягу на поясе.

— Эх, — разочарованно вздохнул лейтенант и потянулся к ощипанному кусту жимолости. — Давно бы списал я тебя в пехоту, да парень ты лихой.

— На войне, товарищ лейтенант, своей смертью не помирают. И для больных, и для здоровых, собравшихся до ста прожить, война отмеривает свой век. Всех равняет, на все у нее свои сроки. Так буду я выглядывать ее да трястись.

— Или грудь в крестах, или в голова в кустах?

— А хотя бы и так, — усмехнулся одной щекой Корякин. — Первыми ловят пули трусы, товарищ лейтенант.

— Счастливая философия, а главное — убедительная… Ты куда? — спросил лейтенант Андрея.

Казанцев показал над головой флягу:

— В балке вода должна быть. — Перевел из-за спины автомат на живот, поправил запасные диски на ремне. — Я скоро. Дела тут для меня все одно нет.

— Чудный парень, — покачал сержант головой вслед нырявшему прыжками по балке Казанцеву. — А крови боится.

— А ты не боишься? — Леха вылез из теклины, стал смотреть на луг, где вытянулись длинные тени от скирд.

— Свою жалко, а их, — маленькие, ослепленные солнцем глаза Корякина прижмурились, вытянулись в щелку, на руке, державшей бинокль, побелели суставы. — Я бы из них, гадов, всю, по капле, выцедил.

— А мне боязно и свою, и чужую цедить, — Леха зевнул, пошарил глазами, где фляга, обшитая сукном. — Что ж, разведка… Азартная игра! А отойдешь — и другой человек.

В стороне Богучара над бугром снова вспухло пыльное облако, позлащенное солнцем. Снова шел грузовик с плетнем.

— Ну нехай тягают, тешатся. Мы им еще устроим, — защищаясь щитком ладони от солнца, пообещал лейтенант.

Жара спала. Перистые облака над Доном гасли, будто пеплом покрывались. По горизонту, обещая зной на завтра, бродила сизая дымка.

«Хоть бы дождик собрался», — тоскливо оглядел лейтенант чистое и тихое вечернее небо. За многие месяцы успел уже привыкнуть к соседству смерти, но иногда на душе становилось так тягостно, тоскливо, хоть вой. И сегодня так. Там, куда падало солнце, было тихо и неправдоподобно мирно. За бугром то и дело погромыхивало, совсем близко стучали пулеметы и автоматы. С прохладой фронт оживал.

— У колодца, говоришь, взяли?

— Так точно. Корякина с Лехой отправил к баркасу, а с Казанцевым зашли еще раз проведать его знакомца. И тут слышим — гремит по дорожке к колодцу. Пересолил гад.

— Казанцев, Казанцев… Сапер? — воспаленные красные от бессонницы глаза подполковника округлились обрадованно, рытвинами обозначились крупные морщины на лице. — И что ж он, знает местность?

— Знает, товарищ подполковник. Кстати, он, действительно, перебил экипаж и танк взорвал. Этот знакомец его рассказывал, что на другой день, как мы отошли, немцы хоронили трех танкистов у школы. И в тот же день утащили на Богучар остатки танка. В Богучаре у них ремзавод, наверное…

Грохоча по порожкам, в блиндаж командира полка вошел немец в сапогах и трусах. За ним майор, начштаба. Немец моргнул заплывшим глазом, покосился на разведчика.

— Так ничего путного и не сказал, сукин сын, — пожаловался молодцеватый майор. — Заладил одно: «Гитлер капут» и ни с места.

— Ничего. B дивизии и там дальше заговорит. Сейчас же отправить его в дивизию. Полковник Семенов только что звонил, справлялся.

— Так в трусах и отправить?

— Найди что-нибудь. Только не красноармейское, — командир полка ненавидяще обмерял взглядом немца, пояснил разведчику: — Сорок первый забыть не могу, когда немцы выбрасывались к нам в тыл в красноармейской форме, — помолчал, что-то вспоминая, и уже другим тоном сказал начштаба: — На разведчиков пиши наградные. На сапера тоже.

Глава 13

К середине августа на Дону от Воронежа до Еланского плацдарма прочно установилась позиционная война. На правый берег ночами часто переправлялись охотники. В их числе частенько оказывался и Андрей Казанцев. И совсем не потому, что ему нравилось рисковать, а потому, что во многих частях, державших оборону от Верхнего Мамона до Монастырщины, его знали как удачливого проводника, хорошо знающего местность.

Где-то на Кавказе и под Сталинградом закипали ожесточенные переломные бои. А на среднем течении Дона и наши, и немцы надолго становились в оборону. Рыли окопы, оборудовали землянки. Нагорный немецкий берег не имел леса, и немцы разбирали деревянные дома, закапывали срубы в землю и укрывали их накатником. Получались надежные и благоустроенные укрытия. На левом, пойменном, берегу леса хватало: ясень, береза, дуб, бересток, тополь, ива.

Хутора левобережья жили прежней жизнью, если не считать, что население хуторов и станиц рыло себе укрытия и щели, а в поле на уборку урожая выходили с опаской, чаще ночью. Днем немцы бомбили и обстреливали шрапнелью. Убитых станичников хоронили без обычных церемоний. Торопливо, сухо, почти без слез. Война стала уже привычной, как летняя пыль на дорогах или текучий медовый аромат чабреца на зорьке. Только пахла она не медом, а опасностью и постоянным ожиданием чего-то. А тем временем в больших штабах уже разрабатывались планы будущих сражений.

Дойдя до Дона, немцы передавали оборону итальянцам, румынам, венграм. Сами шли к Сталинграду и на Кавказ.

Сталинград горел. Горели дома, пристани, пароходы, горел асфальт, спичками вспыхивали от нестерпимого жара телеграфные столбы. Горела сама Волга — нефть из разбитых нефтяных баков огненными потоками устремлялась к реке, растекалась по воде. Немецкие пехотинцы и саперы, поддерживаемые артиллерией, танками, самоходными установками, огнеметами, авиацией, прокладывали себе путь от дома к дому, от подвала к подвалу, от развалины к развалине.

17 октября немцы вышли к Волге. Это было для них время упоения успехами и невиданного военного психоза. Но их огромная военная машина начинала уже давать холостые ходы, пробуксовывала. Назревали роковые для немецкой армии и всей фашистской Германии перемены. Но все это было впереди. А пока шла обычная будничная позиционная окопная война.

Пока ординарец подавал коня, генерал-лейтенант Павлов бегло окинул затравевший двор, поваленные плетни. Под навесом сарая, накрывшись с головой шинелью, дозоревывал связист. Зоревая свежесть кралась под шинель, и связист сучил ногами в обмотках, дергал шинель все выше и выше. У колодца поил лошадей ездовой, покрикивая с грубоватой лаской:

— Но, но! Балуй мне еще!

— К Беляеву, если что, — обернулся генерал к крылечку, где, умиротворенный тишиной и свежестью утра, следил за его сборами начальник оперотдела армии. — Поехали.

За хутором свернули к лесу. С обдонских высот ударила батарея. Разрывы пышно расцвели у самого перекрестка.

— Пристрелялись аккуратно, — ругнулся адъютант. — Мы у них как на ладони. Километров до тридцати с высот дозирают.

Не поддержанный генералом, адъютант конфузливо замолчал, стал глядеть по сторонам.

Как старость голову, так близкая осень начинала уже метить траву, деревья. Сквозь тройчатые листья ежевичника на ветках синела накипь ягод. Сгонял с себя белесую дымку и темнел дикий терн. Обманчиво манили запахом кислицы. Дорогу с сытым квохтаньем безбоязненно перелетали птицы. У зарослей чакана в небольшой старице купалась утка с выводком.