Светила

Встряхнувшись, Мади разом вернулся в настоящее и обнаружил, что Томас Балфур по-прежнему не сводит с него глаз с видом выжидательно-заинтригованным.

– Я прошу прощения, – смущенно произнес Мади. – Кажется, я ушел в свои мысли… ненадолго…

– И о чем же вы думали? – осведомился Балфур.

О чем он думал? О шейном платке, и серебристой руке, и об имени, что захлебывающимся вздохом звучало в ночи. Эта сцена была словно мир в миниатюре, мир иных измерений. Пока мысли его блуждают там, обыкновенного времени может пройти сколько угодно. Есть большой мир, где своим чередом текут дни и часы и меняется пространство, и есть этот крохотный застывший мирок ужаса и тревоги; они заключены друг в друге, как сфера внутри сферы. Странно, что Балфур за ним наблюдает, что идет реальное время, все вращаясь и вращаясь вокруг него…

– Ни о чем особенном я не думал, – заверил Мади. – Я пережил тяжкое путешествие, вот и все, и я очень устал.

Позади него один из игроков в бильярд ударил по шару: двойной стук, бархатистый шорох; остальные игроки одобрительно загомонили. Священник шумно встряхнул газетой, еще кто-то откашлялся, еще кто-то – стряхнул пылинку с жилета и заерзал в кресле.

– Я вас про ссору спрашивал, – напомнил Балфур.

– Ах, ссора… – начал было Мади и умолк на полуслове. Внезапно он почувствовал себя совершенно опустошенным: даже на разговоры сил не осталось.

– Ну, конфликт, – подсказал Балфур. – Между вами и вашим отцом.

– Прошу меня извинить, – отозвался Мади. – Подробности довольно деликатного свойства.

– Это вопрос денег! Я угадал?

– Простите, но нет. – Мади провел рукой по лицу.

– Не денег? Значит, любовная история! Вы влюблены… но ваш отец не одобряет вашу избранницу…

– Нет, сэр, – возразил Мади. – Я не влюблен.

– Какая жалость! – откликнулся Балфур. – Что ж! Я вынужден заключить, что вы уже женаты!

– Я не женат.

– Тогда, наверное, молодой вдовец?

– Я никогда не был женат, сэр.

Расхохотавшись, Балфур воздел руки, давая понять, что находит скрытность собеседника забавно-несносной и совершенно нелепой.

Пока тот смеялся, Мади, опершись о подлокотники, привстал, развернулся и оглядел комнату из-за высокой спинки кресла. Он вознамерился как-нибудь втянуть в разговор остальных и по возможности отвлечь собеседника от его прицельных расспросов. Однако никто не поднял взгляда; Мади показалось, что эти люди сознательно его игнорируют. Как странно! Но стоять в такой позе было неудобно, молчать – неучтиво, так что он вновь неохотно опустился в кресло и скрестил ноги.

– Я вовсе не хочу вас разочаровывать, – промолвил он, когда Балфур наконец отсмеялся.

– Разочаровывать – да что вы! – запротестовал Балфур. – Ничуть не бывало. Держите ваши секреты при себе, если угодно!

– Вы заблуждаетесь на мой счет. Я не пытаюсь что-либо скрыть. Эта тема чрезвычайно для меня болезненна, вот и все.

– О, но в молодости так оно всегда и бывает, – возразил Балфур, – собственная история – всегда тема болезненная, всегда хочешь утаить ее и ни с кем не делиться, в смысле другим не рассказывать.

– Очень мудрое наблюдение.

– Мудрое! И только?

– Не понимаю вас, мистер Балфур.

– Вы решительно не желаете удовлетворить мое любопытство!

– Признаюсь, что оно меня несколько удивляет.

– Здесь вам не что-нибудь, а золотой город, сэр! – отозвался Балфур. – Здесь нужно быть уверенным в своих товарищах – нужно товарищам доверять – так-то!

Это прозвучало еще более странно. Впервые – вероятно, за счет нарастающей досады, что заставляла его сосредоточиться непосредственно на обстановке, – Мади почувствовал, как в нем в свою очередь пробуждается интерес. Загадочное молчание, царившее в комнате, служило не слишком-то убедительным свидетельством тесного братства, где все общее, где ты – свой человек… более того, Балфур мало что сообщил в отношении собственного характера и своей репутации в городе, а ведь благодаря такого рода сведениям новичок куда охотнее ему бы доверился! Мади скосил взгляд на толстяка перед очагом – его сомкнутые веки подрагивали в попытке притвориться спящим; Мади оглянулся на блондина у себя за спиной – тот перекладывал бильярдный кий из одной руки в другую, словно бы вдруг утратив всякий интерес к игре.

Что-то тут нечисто – Мади разом в этом уверился. Балфур играл роль по поручению всех остальных: оценивал чужака, не иначе. Но с какой целью? За этой лавиной вопросов крылась какая-то система, определенный замысел, умело сокрытый за экстравагантной демонстративностью Балфура, его кипучим сочувствием и личным обаянием. Все остальные внимательно прислушивались, небрежно перелистывая страницы газет или притворяясь спящими. При этом нежданном открытии комната словно озарилась светом понимания – вот так беспорядочная россыпь звезд внезапно складывается в четкое созвездие. Балфур уже не казался Мади ни жизнерадостным, ни шумно-несдержанным, как поначалу, скорее уж взвинченным, напряженным и даже отчаявшимся. Мади задумался про себя: а не разумнее ли уступить этому человеку, нежели упрямо ему противостоять?

В том, что касается доверительных исповедей, Уолтер Мади накопил немалый опыт. Он знал, что, излив душу, ты тем самым получаешь подспудное право на чужое признание. Одна тайна в обмен на другую; история за историю; ненавязчивое ожидание ответа в том же духе – этим способом давления он овладел в совершенстве. Он выведает куда больше, сделав вид, что доверился Балфуру, нежели демонстративно его подозревая; просто потому, что если открыться человеку свободно и безоговорочно, тогда и Балфур будет вынужден почтить его доверием в свой черед. Почему бы, в сущности, и не пересказать историю своей семьи – хоть вспоминать о ней и больно! – того ради, чтобы купить доверительное отношение этого человека. То, что произошло на борту «Доброго пути», Мади, конечно же, разглашать не собирался, но тут ему даже притворяться не надо было – не эту историю требовал от него Томас Балфур.

Хорошенько обо всем поразмыслив, Мади сменил тактику.

– Вижу, мне необходимо завоевать ваше доверие, – промолвил он. – Мне, сэр, скрывать нечего. Я поведаю вам мою повесть.

Балфур удовлетворенно откинулся к спинке кресла.

– Вы говорите – повесть? – просиял он. – Тогда я очень удивлен, мистер Мади, что речь в ней пойдет не о любви и не о деньгах!

– Боюсь, скорее, об отсутствии того и другого, – отозвался Мади.

– Об отсутствии – ну да, – кивнул Балфур, по-прежнему улыбаясь. И жестом пригласил Мади продолжать.

– Сперва я должен ознакомить вас с подробностями моей семейной истории, – промолвил Мади и на мгновение умолк, глаза его сощурились, губы поджались.

Кресло, в котором он сидел, было обращено к очагу, так что почти половина присутствующих оказались у него за спиной, где, сидя или стоя, предавались своим притворным занятиям. Выгадав несколько секунд, словно бы для того, чтобы собраться с мыслями, Мади скользнул взглядом направо и налево, отмечая слушателей, сидевших ближе к нему, вокруг огня.

У самого очага устроился тот самый толстяк, что притворялся спящим. Из всех присутствующих он был разодет наиболее броско: массивная цепочка для часов, толщиной с его пухлый палец, протянулась через всю грудь, между карманом бархатного жилета и передом батистовой рубашки, а к цепи тут и там крепились золотые самородки размером с сустав. Человека, сидевшего рядом с ним, по другую сторону от Балфура, частично закрывало крыло его кресла, так что Мади мог различить лишь блик на лбу да блестящий кончик носа. На нем был пиджак из шеврона, плотной шерстяной ткани переплетения «елочкой»; в таком, конечно же, было невыносимо жарко вблизи от огня: незнакомец вольготно развалился в кресле, но предательская испарина заставляла усомниться в непринужденности его позы. Сигары при нем не было, зато он снова и снова вертел в руках серебряный портсигар. Слева от Мади стояло еще одно «крылатое» кресло, придвинутое едва ли не вплотную, так что он слышал гнусавый посвист дыхания своего соседа. Этот был темноволос, хрупкого сложения и так высок, что казалось, будто он сложился вдвое: он сидел, сдвинув колени и плотно утвердив на полу подошвы ботинок. Он читал газету и в целом изображал безразличие куда успешнее остальных, но даже у него взгляд порою стекленел, как если бы не вполне сосредоточившись на печатном тексте, и страниц он не перелистывал уже давно.