Гарсиа Маркес

Маркес писал заметки, передовицы, комментарии, рецензии, брал интервью, правил и переписывал чужие тексты, что-то даже фотографировал, принимал участие в вёрстке, дежурил. Но специализировался на репортаже. Вскоре репортажи его стали излишне, как показалось некоторым, художественными, более напоминающими новеллы. И как-то репортёр старой закалки, заведующий редакцией Сальгар, отведя Маркеса в сторону, посоветовал: «Габриель, ты лихо пошёл. Но послушай старика: сворачивай шею своему лебедю литературы, он мешает истинной журналистике!»

Этот разговор каким-то образом стал известен в редакции, разгорелась полемика. Во все времена между литературой и журналистикой существовала ревность, порой противостояние. А в «Эль Эспектадор» работали высокопрофессиональные, известные писатели и журналисты, часть их встала на сторону молодого, другая часть — на сторону «зубра». На летучках кое-кто стал критиковать, а то и громить репортажи Маркеса. Его упрекали в недостаточной информативности, оперативности, в излишней красивости и образности, не всегда касающихся темы, даже слишком живых диалогах. Маркес обратился за поддержкой к своему старшему другу Эдуардо Саламея Борда, многолетнему ведущему газетной рубрики «Город и мир».

Эдуардо много лет проработал с Сальгаром и уважал его как журналиста, но в этом споре вступился за Маркеса и перетянул на свою сторону главного редактора Гильермо Кано. Не публично, а в частном разговоре у себя в кабинете Кано поддержал Маркеса, сказав, что сухая журналистика уже не находит отклика у читателей, им хочется чего-либо поживее — это видно из писем и из того факта, что с приходом в газету Габриеля тираж растёт. «Но главное, уважаемый Сальгар, что мы имеем дело с настоящим писателем. Уверен, Габо в будущем — первый писатель Колумбии, он прославит нашу страну, мы будем гордиться, что работали с ним». Сальгар вынужден был согласиться, полемика улеглась, а Маркес получил в редакции карт-бланш. И вскоре он уже пусть робко, с опаской, но всё же стал причислять себя к «нижнему среднему классу». К тому же его имя вот-вот должно было появиться в титрах короткометражного экспериментального фильма «Голубой омар», который собирался снимать по сценарию Маркеса Альваро Сепеда.

Девятого июня 1954 года его едва не застрелили. Маркес возвращался из тюрьмы «Модело», куда отнёс передачу своему перуанскому другу Вильегасу (которого большинство друзей и знакомых сразу после ареста забыли). На авениде Хименес де Кесада проходила мирная демонстрация студентов. Маркес по привычке репортёра подошёл, чтобы прочитать лозунги и посмотреть, нет ли кого из знакомых. И тут на площади появились солдаты во главе с офицером, выстроились в ряд и сразу открыли огонь на поражение. Габриель успел спрятаться в подъезде какого-то дома. После этого события он окончательно решил быть левым и стал гораздо активнее содействовать компартии деньгами. (Он и прежде помогал подпольной ячейке КПК взносами, и это примечательно, так как до определённого времени брал деньги у отца, едва сводившего концы с концами со своим многочисленным семейством и любовницами.)

Маркес вошёл в партийную ячейку газеты «Эль Эспектадор», исправно посещал партсобрания. Но от активной деятельности — организации забастовок, манифестаций, а если понадобится партии, то и террористических актов — уклонялся. Учитывая то, что Маркес был хоть и молодым, но уже известным журналистом влиятельной газеты, сам генеральный секретарь компартии Колумбии Хильберто Виейра решил его всё-таки не мытьём, так катаньем привлечь к конкретным делам. Он пригласил журналиста к себе домой на стаканчик рома и в застолье заметил, что коли Габриель не желает принимать участия в активных действиях, то и в ячейке ему не место. Но предложил рассерчавшему репортёру более эффективное сотрудничество: самую свежую и точную информацию о деятельности КПК и обо всём, что с ней связано, получать лично от него, иными словами — из первых рук. «Это не было обычной вербовкой, — писал Сальдивар. — Коммунисты понимали, какое значение может иметь поддержка ведущего репортёра „Эль Эспектадор“». Маркес согласился. Об условиях договора история умалчивает.

В начале августа его отправляют в Медельин, где произошло стихийное бедствие, погибло много людей. И там Маркес уже на всю Колумбию прославился — выяснилось, что он мастер экстремального репортажа с мест чрезвычайных происшествий. За материал «Итоги и восстановительные работы после катастрофы в Антиокии» в фойе редакции его встретили аплодисментами. Затем в газете стали появляться репортажи и очерки спецкора на самые разные темы: «От Кореи до реальности», «Трёхкратный чемпион делится своими тайнами», «Великий колумбийский скульптор, усыновлённый Мексикой»…

Однажды Маркес пришёл к главному редактору с опубликованным очерком о чудом спасшемся моряке и предложил написать нечто вроде документальной повести. Гильермо Кано, как всякий газетчик любивший свежие, эксклюзивные новости, не сразу, но согласился, и лишь потому, что верил в талант и нюх Габриеля на сенсации. Три недели спустя «Эль Эспектадор» начал публиковать «Рассказ не утонувшего в море», серию очерков, написанных как бы от первого лица — Луиса Алехандро Веласко.

Умирая от голода и жажды, он провёл в море десять дней. Диктатор Пинилья сделал из этого целую пиар-кампанию себе: мол, вот какие у нас моряки! Но Маркесу удалось уговорить моряка рассказать правду. Дело оказалось в том, что на военном корабле по приказу генерала — близкого друга диктатора Пинильи перевозился контрабандный груз: холодильники, стиральные машины, электроплиты. Разыгрался шторм, экипаж смыло волной, сумел спастись только Алехандро Веласко…

После публикации «Рассказа», поднявшего тираж «Эль Эспектадор» чуть ли не вдвое, отношение правительства к газете резко ухудшилось. Моряк Веласко был уволен из военно-морского флота. Раздражение у властей вызвал и автор «Рассказа не утонувшего в море», которого они без труда вычислили.

Через много лет, в 1970-м, очерки были переработаны Маркесом и вышли в Барселоне отдельной книгой. Если обратиться к ним сейчас, то на первый взгляд они покажутся написанными для журнала о путешествиях и приключениях. Первый очерк цикла — «О моих товарищах, погибших в море» — начинается весьма обыденно, с констатации факта:

«22 февраля нам объявили, что мы возвращаемся в Колумбию. Мы уже восемь месяцев торчали в порту Мобил, в штате Алабама, где ремонтировалось электронное оборудование и обновлялось вооружение нашего эсминца „Кальдас“… Мы занимались тем, чем обычно занимаются на суше моряки: ходили с девушками в кино, собирались в портовом кабачке „Джо Палука“, пили виски и устраивали потасовки…» Всё понятно, привычно. Даже более чем. Но всё же с первых же абзацев, когда исподволь зарождается необъяснимое пока предощущение беды, нет-нет да и промелькнёт «будущий Маркес».

«…Я не хочу сказать, что уже с того момента предчувствовал катастрофу. Но если честно, то я впервые так сильно тревожился перед выходом в море. <…> Не стыжусь признаться, что после фильма „Мятеж на ‘Кайне’“ мною овладело чувство, похожее на страх. Лёжа на верхней койке, я думал о родных…»

В открытом море единственной реальной, как покажется герою, связью с действительностью становятся его водонепроницаемые часы, которые не подводят, идут исправно. И тут Маркесом выводится на первый план то, что русский литературовед и философ Михаил Бахтин, размышляя о литературе Средневековья, называл «субъективной игрой со временем» и что станет впоследствии для самого Маркеса, для других латиноамериканских писателей, в особенности Кортасара, одной из важнейших тем творчества. Время субъективно — оно идёт не по заведённому испокон века порядку, а в зависимости от сознания, эмоционального состояния героя. Десять минут длятся три часа для «не утонувшего», мучающегося от голода и жажды в ожидании, что ему придут на помощь. Он сбивается со счёта дням, не учтя того, что катастрофа случилась в феврале, в котором всего двадцать восемь дней. Однажды он вообще обнаруживает, что время «повернулось вокруг своей оси» — и этим как бы открывает путь чудесам, которым суждено твориться со временем в произведениях Маркеса.