Августовский рассвет (сборник)

— Да, господин капитан!

— Потерпи, подойдут санитары! Я должен тебя оставить, мне нужно идти. Выше голову! Желаю удачи, парень!

— До свидания, господин капитан!..

Почему мне пришло в голову сказать: «До свидания»? В уставе нет такой формы приветствия. Я сказал так, возможно, потому, что всей душой хотел увидеть капитана еще раз, но я не отдавал себе отчета в этом до того мгновения, когда его окликнул Ион Сэсэран. Я хотел посмотреть ему вслед, но Ион Сэсэран поднял меня на руки и направился в сторону от передовой.

— Пока придут санитары, зря потеряем время… а мне нужно бежать за господином капитаном.

Теперь на фоне серого горизонта я увидел капитана. Он шел прихрамывая. Мысленно я еще раз сказал ему: «До свидания».

С доктором случилась беда где-то в Молдове в середине августа. Полевой госпиталь, в котором он работал, получил приказ эвакуироваться. Доктор в это время оперировал. Работы было много. Своей очереди на операцию ожидали еще пятеро тяжело раненных, только что доставленных с передовой. Стоны раненых хватали за душу.

Доктор попросил майора-медика оставить ему две санитарные машины и указать маршрут движения и сказал! что через два часа нагонит колонну. Что он мог поделать: не бросать же ему раненых умирать! Они потеряли много крови по дороге в госпиталь, у них были переломы костей, у некоторых началась гангрена, и он не мог бросить людей на верную смерть, если оставалась хоть малейшая возможность спасти их. Майор покачал головой:

— Я тебя понимаю, господин капитан, но здесь оставаться опасно, подумай!

— И все же, — ответил ему доктор, — они имеют право на жизнь. Что касается меня, то я считаю, что именно для этого нахожусь здесь — сделать все возможное, чтобы они остались в живых, потому что жизнь нельзя сменить, как мундир или сапоги: порвался — надевай другой, износились — выбирай другие.

— Ты абсолютно прав, но сейчас война… — попытался убедить его майор, но доктор твердо стоял на своем.

Майор-медик снова покачал головой:

— Я тебе оставлю две машины… Все же поторопись.

Доктор приказал одному из санитаров вывесить над старой школой, в которой размещался госпиталь, рядом с эмблемой Красного Креста белый флаг и возобновил операции. Примерно через час начала стрелять артиллерия. Над школой пролетел русский самолет, доктор проводил его взглядом с порога класса, в котором оперировал. Школа стала как бы островком, который снаряды огибали.

— Я был уверен, гуманизм должен восторжествовать, — обрадовался доктор, вытирая рукавом халата вспотевший лоб. — Солдат Вылку, у тебя уже не будет левой руки, но жить ты будешь! И это самое главное! Держись!

— Держусь, господин капитан, держусь… — пробормотал солдат Вылку с операционного стола.

— Мы еще встретимся с тобой, Вылку, в жизни!

— Возможно, господин капитан, только… кто знает, — со стоном ответил солдат.

После полудня две санитарные машины тронулись в путь. Доктор ехал в кабине рядом с шофером и курил сигарету за сигаретой, чтобы успокоить нервы. Он был возбужден. Работал он много, сверх своих сил, но был доволен. В тот день он выиграл войну — в этом он был убежден. Время от времени он открывал окошко и спрашивал:

— Как вы себя чувствуете? Хорошо? Отлично! — И закуривал следующую сигарету.

Позади грохотали пушки, в воздухе ревели самолеты, но доктор не слышал или не хотел слышать их. Он смотрел прямо вперед, в сбитой набок пилотке, в халате, покрытом пятнами крови. Казалось, он ни о чем не думает. Доктор был мужчина крепкого сложения. Широкоплечий, с полным лицом, волевым подбородком, с черными, без следов седины, волосами. Ему перевалило за сорок, но выглядел он лет на тридцать пять. Было в нем что-то гордое, располагающее, дружеское, что вселяло доверие и надежду.

Несчастье с доктором случилось, когда он с санитарными машинами догонял полевой госпиталь. На перекрестке дорог путь машинам преградила группа немецких мотоциклистов. Они подали сигнал остановиться. Шофер затормозил. Из коляски одного из мотоциклов вылез офицер, толстый, белобрысый. Он остановился, широко расставив ноги, посреди дороги и крикнул, чтобы доктор вышел из машины. Доктор ответил ему только жестом: показал флажок со знаком Красного Креста на капоте машины. Офицер сердито надвинул на глаза фуражку, подскочил к дверце машины и рванул ее.

— Всем выйти!

— Обращаю ваше внимание на то, что я врач и перевожу только что оперированных тяжело раненных! — по-немецки ответил ему доктор. — Я работаю в румынском полевом госпитале.

Немец не придал словам доктора никакого значения. Он схватил его за плечи и потащил из кабины, потом оттолкнул в сторону и приказал что-то своим сопровождающим. Те соскочили с мотоциклов и бросились к санитарной машине. Они открыли заднюю дверцу и начали вытаскивать носилки с ранеными.

— Что вы делаете?! — закричал доктор и метнулся, чтобы помешать им.

Но толстый офицер схватил его за плечо и снова оттолкнул:

— Уймись, идиот!.. Таков приказ сверху!

Мгновение доктор стоял ошеломленный. Приказ сверху? Что за приказ сверху? Приказ, чтобы людей, которых он только что спас от смерти, вновь бросить в ее объятия? И он крикнул немецкому офицеру:

— Я только сегодня их прооперировал, с ними надо обращаться осторожно, понимаете?! Я им сделал анестезию, чтобы их можно было перевозить. Это преступление…

Немец рассмеялся. Он смеялся без удержу, выкрикивая:

— Ты глуп как сапог! Эти больше ни на что не годны, а машины нужно использовать для грузов!.. Пристрелить их!

Продолжая смеяться, офицер вскочил в кабину рядом с шофером. Несколько солдат забрались в машины на место раненых. Доктор в отчаянии хотел помешать им. Он ухватился рукой за дверцу машины, но машина тронулась. Он держался рукой за дверцу и бежал, крича:

— Остановитесь! Что вы делаете, негодяи!

Вдруг он почувствовал, как кисть руки словно обожгло, и упал в дорожную пыль. Тут же он услышал несколько выстрелов и обернулся. Вторая машина остановилась в шаге от него. До него донесся чей-то крик. Это был его шофер. Доктор откатился к канаве, успев лишь заметить, как из кабины выбросили и шофера. Машина рванулась с места по проселочной дороге и направилась вслед за первой в сторону виноградников.

Только позже доктор отдал себе отчет в случившемся. Его рука была раздроблена и походила теперь на окровавленную лопатку. А ведь это была правая рука…

Вечер застал его возле солдата Вылку. Доктор потрогал у него повязку на левой руке. Хорошо была сделана перевязка! Неважно, что лоб солдату он не успел перевязать. Это не имело теперь никакого смысла, так же как не имели смысла перевязки, которые он сделал другим. Может, и перевязка, которую ему, как мог, наложил шофер, тоже не имела смысла. Это была правая рука…

Две машины давно скрылись за горизонтом, груженные бочками с вином, что можно было понять по охрипшим голосам солдат, сопровождающих машины. Но доктор уже ничего не видел и не слышал.

Я проснулся со стоном. Помещение было освещено тусклым, каким-то серым светом. У меня появилось такое чувство, что этот свет как бы исходит из меня, из той тупой, ноющей боли, которая пронизывала все мое существо. Мне даже казалось, что я вижу, как этот тусклый свет, более плотный над моей койкой, рассеивается во все стороны. Единственным участком, куда боль еще не дошла или уже ушла оттуда, был мой лоб. Всей поверхностью лба я ощущал что-то прохладное, пронизанное нежностью. Я вспомнил: это сестра положила свою легкую, как дуновение ветра, ладонь на мой лоб. Так было и вчера, и позавчера, и я уже привык к этому. Каждый раз, когда сестра подходила к моей койке, она опускала мне на лоб ладонь и, улыбаясь, говорила:

— Спи!

И я засыпал. И если я не мог уснуть от боли, я все же чувствовал, что боль утихает. Тогда я просил сестру:

— Расскажи мне что-нибудь, сестра.