Августовский рассвет (сборник)

Я уселся за импровизированный стол и раскрыл дневник, но не успел написать и одной строчки, как в палатку вошли Сынджеорзан и Гаврилэ Лупу.

— Разрешите, господин младший лейтенант?

— Что случилось, Сынджеорзан?

— Во-первых, со счастливым возвращением. Во-вторых, вопрос о нем, о Гаврилэ Лупу.

— То есть об Ионе Сэсэраие, потому что теперь нечего прятаться.

Я с удивлением поднял брови.

— Так меня зовут, и я вовсе не лесник по профессии, а лесоруб, господин младший лейтенант. И служил я в четырнадцатом полку у хортистов. Да-да, все так оно и есть, как я вам говорю. Э, долго рассказывать!

И поскольку рассказ предстоял долгий, человек снял шапку и стал оглядываться, ища, куда можно присесть. Я показал ему на один из ящиков, служивших мне столом, а другой подтолкнул к Сынджеорзану.

— Садитесь.

— Спасибо. Так я, господин младший лейтенант, был солдатом в четырнадцатом полку, как я и сказал. И вот как все получилось: однажды меня направили сопровождать несколько раненых до медпункта. Меня и еще одного, Бласа. Я капрал, Влас солдат. А капралом я был еще у румын в сороковом году. Служил я в девяносто втором полку, в Орэштие. И у хортистов остался капралом. Ну так вот, послали нас двоих сопровождать пятерых раненых до санитарных машин. Двое были тяжело ранены, одного я тащил на себе, другого — Влас. Остальные кое-как шли сами. Прибыли мы на медпункт, а там один из врачей и говорит: «Ступайте в госпиталь, добирайтесь как знаете, у нас нет машин. Санитарные машины перевозят только раненых немцев. Таков приказ!» Я отвечаю: «Нам, господин офицер, приказано доставить их сюда. Дальше — не наше дело!» Офицер нахмурился и говорит: «В машине два полковника и майор, все трое — немцы. Ты хочешь, чтобы твои раненые своими вонючими ногами уткнулись в нос, господам немецким офицерам?» «Господин офицер, — говорю, — они ведь тоже люди. — Говорил я по-венгерски. — Вот того зовут Юлию Сабо, другого, с перевязанной головой, — Траяном Васыем…» «Разговоры! Не морочь мне голову. Приказ есть приказ. Делай с ними что хочешь: брось на дороге, закопай живьем или пристрели — твое дело. Но отсюда убирайтесь!» Разве мог я бросить их на дороге, закопать живьем или пристрелить, господин младший лейтенант?.. Тронулись мы дальше, в госпиталь. А это около двадцати километров. Беда! Идем мы, идем, присядем на обочине дороги и опять идем. Встречались нам по дороге колонны, маршировавшие на фронт, кто-нибудь из наших или из венгров выходил и спрашивал: «Ну как там, браток?» «Погибель там великая, посмотрите хоть на нас…» Люди смотрели, вздыхали, то один, то другой вытаскивал из вещевого мешка горбушку хлеба, протягивал нам со словами: «Помяните мою душу, если что…» — и шел дальше.

Через какой-то отрезок пути тот, кого я нес на спине, шепнул мне на ухо: «Браток, опусти меня на землю…» «А зачем, милый?» — «Опусти, прошу тебя. Хочу молвить тебе словечко…» Опустил я его. Были мы в поле, среди хлебов. «Похороните меня, братцы, здесь…» Мы его и похоронили там. В изголовье воткнули лопату, и на ней я нацарапал штыком: «Васый Траян, 14-й полк». На черенок лопаты повесили каску, а сами потащились дальше. На душе у нас было тяжело и пусто, как в доме повесившегося.

До госпиталя мы добрались на третий день. Одна из сестер сжалилась и приняла раненых, а нас спросила, не голодны ли мы, и сказала, чтобы мы шли в город, там есть место для постоя солдат, там нас и накормят. В госпитале же начальство немецкое и нам ничего не дадут.

Мы пошли в город, нашли гостиницу и зашли внутрь. Дело было уже к вечеру. Гостиница, как было написано на вывеске, служила только для постоя немецких солдат. Мы не обратили на это никакого внимания и вошли. Там мы уселись за столик и потребовали шнапсу. Официантка-немка принесла нам шнапсу. Нам очень хотелось чего-нибудь покрепче после всего, что мы перетерпели на фронте. И кроме того, нас глодала боль и печаль. До тех пор я не знал, что творится на душе у Власа. Да разве мы могли говорить о нашей боли и печали, если за одно такое слово нас ожидала пуля или петля? Полслова скажешь — услышит сотня ушей… Только в трактире, после нескольких стаканов шнапса, Влас не мог сдержать крик души.

«Ну что мы будем делать, господин капрал?» — спросил он. «То есть как «что делать»?» — «Понимаешь сам…» — «Не понимаю, Влас, не понимаю…» — «Сейчас мы сами себе хозяева…» — «Я капрал, а ты солдат, так что ты не совсем сам себе хозяин». — «Может быть, я и не хозяин, зато вы хозяин… Прикажите, и я выполню». — «Что выполнишь?» — «Приказ, который следует выполнить». — «Откуда приказ?» — «Оттуда, господин капрал, откуда положено». Он приложил руку к сердцу.

Как мне говорить с ним? Будто можно угадать, что у человека на уме… Мы пропустили еще по рюмке, и я спросил: «Говоришь, надо возвращаться в полк? Хорошо, пошли!» — «Это таков-то приказ?» — «А какой же еще?» — «Он идет отсюда, господин капрал?» Влас снова прижал руку к сердцу. «Идет из… сейчас скажу откуда…» — «Торда хорошо, господин капрал. Выпьем еще?» — «Выпьем».

И так мы пили, пока в трактир не вошел высокий, худощавый фельдфебель. Засунув руки за ремень, он посмотрел на нас, всех, что были там, потом подошел к двери, широко раскрыл ее и заорал: «Вон отсюда!» Я понял. Взглянув в окно, я увидел, что уже совсем стемнело. Я хотел было встать, но Влас удержал меня: «Сидите, господин капрал. Что вам до него?»

Фельдфебель подошел к другому столу, где было больше народу, и все венгры. Он заорал на них, но те продолжали петь, не обращая на него никакого внимания. Фельдфебель ударил ладонью по двери: «Внимание! Выйти отсюда!» Тогда кто-то спросил: «Почему?» Немец орал, тыкая на дверь, там, мол, написано. Там написано, что в заведение имеют право заходить только они, немцы. Остальным — вон отсюда!.. Продолжая орать, он подошел к нашему столику и смахнул с него ладонью бутылку, стаканы, закуску.

Тут уж сам не помню, как получилось, только врезал я ему кулаком промеж глаз, и он растянулся на полу. Вскочили остальные, и началась свалка. Вбежали еще двое немцев. Влас бросил в лампочку стул, стало темно, официантки завопили, раздалось несколько выстрелов, задребезжали бутылки на полке. Другим стулом Влас разбил окно, мы выскочили во двор и были таковы.

То есть мы оба дезертировали, господин младший лейтенант. Правильнее сказать, не дезертировали, а только тогда начали выполнять свой настоящий долг. Ведь мы не убежали от войны, а вышли ей навстречу с другой стороны. Поскольку мы, Влас и я, хорошо знали эти горы, эти места, то решили сделать доброе дело. Многие хотят выполнять свой настоящий долг. Мы пробрались в тыл их фронта, то есть фронта, с которого убежали, чтобы помогать тем, у кого такая же боль и печаль, как и у нас, переходить на эту сторону, к нашим. Так я и очутился в той самой будке и стал лесником. Имя свое мне передал прежний лесник, который как-то ночью вместе с Власом и другими перешел на эту сторону. Влас должен был вернуться после того, как найдет свободный проход, а мы всегда находили его, но он не возвратился. Возможно, погиб, кто знает…

Вот такие дела, господин младший лейтенант… Потому я и пришел к вам и господину сержанту. Потому и перешел сюда вместе с вами. До сих пор я не переходил, меня ждали другие, чтобы я их провел… И Власа я все ожидал. Но теперь, раз фронт продвигается вперед, мне там больше нечего делать. Я должен быть здесь, а вы прикажите выдать мне оружие и румынский мундир, чтобы и я выполнил свой долг до конца.

Ион Сэсэран замолчал. Стряхнул с потухшей сигареты пепел и снова раскурил ее. Затянувшись, продолжал:

— Господин младший лейтенант, мы пришли попросить вас поговорить с командирами обо мне. Чтобы вы не подумали, что я лгу, вот, пожалуйста, имена тех, кого я провел в сторону румынских позиций: Василе Тударан, Онуц Тибериу, Филимон Митру, все из четырнадцатого полка, Георге Поп из тридцать седьмого, Михай Омуля из третьего танкового… Я запишу это вам на бумаге, чтобы вы имели при себе. Я знаю военный порядок: нельзя забывать, с кем имеешь дело! Я очень хорошо это понимаю. И еще я хочу сказать: я присягал Румынии, то есть моей земле, господин младший лейтенант…