Августовский рассвет (сборник)

— Возьмите, отведите и вы душу, — сказал Динику, протягивая нам ножницы.

Вскоре мы оказались за заставой Раховы, на перекрестке дорог, ведущих на Александрию и Мэгуреле. Наши из «колонны» в темноте спешно рыли окопы. Вернулись мы радостные, но и не без некоторого беспокойства. Конечно, мы не отдавали себе отчета в важности задания, которое выполняли. Рассуждать с достаточной трезвостью мы не могли. Вначале нас подгоняла ненависть, злость, за столько лет накопившаяся в нас, потом досада и бессилие, бесполезность нашего сопротивления. Теперь же мы были объяты неуемной радостью, подхвачены течением, опьянены размахом чувств. Мы еще не понимали толком, что сделали, и не видели ничего из того, что должно было последовать. И вместе с тем в нас нарастали беспокойство и страх, тем более что в казарме мы убедились, что ни Динику, ни сам командир роты ничего не знают. Зато мы поняли, что вся эта возня с проверкой исправности линии была лишь репетицией для нас, что таким путем мы, сами того не ведая, подготовились к заданию, которое только что выполнили, и что подобные действия должны быть обязательно частью более широкого и смелого плана. Претворение этого плана в жизнь должно было вот-вот начаться. Иначе, обнаружив, что их линии связи нарушены, что они изолированы, немцы немедленно обрушатся на нас. «Все! — вздрогнул я, обрадованный, но и напуганный этой мыслью. — Мы начинаем схватку с немцами!»

И как раз в то время, когда Динику был еще у командира, докладывая, что мы вернулись, а мы ожидали его, держа куски вырезанных проводов в руках, через открытое окно канцелярии я услышал нарастающий, рокочущий голос по радио. Передавали сообщение о свержении Антонеску и о нашем разрыве с гитлеровцами… Все было ясно: начиналось восстание. Всеобъемлющая радость охватила нас. В тот первый момент мы еще не понимали всей глубины происходящего и довольствовались переживанием внутри нас этого всеподавляющего события. Эта же радость подтолкнула нас занять место в траншее рядом с другими солдатами, которые молча ждали, прильнув к винтовкам и пулеметам.

Теодор Константин

Отряд капитана Буруянэ

Повесть

Я находился в укрытии командира 2-го взвода младшего лейтенанта Тотолича. Неподалёку от меня пристроился мой товарищ фотограф ефрейтор Стельян Цирипа. Он сидел, упершись локтями в колени и закрыв лицо ладонями. Казалось, что он спит. Но он не спал. Он закрыл лицо руками, чтобы я не видел бледности его щек и не понял, как ему страшно. Если рядом взрывался снаряд, его плечи конвульсивно вздрагивали.

Страх был большим недостатком моего друга. А фоторепортером он был прекрасным. Пока чувствовал себя в безопасности, он вкладывал всю страсть в дело, которое выполнял, он умел увидеть, схватить главное даже в самых малозначительных событиях. Но если ему приходилось работать во фронтовой полосе и если его жизнь подвергалась хоть малейшей опасности, он становился ни на что не годен.

Правда, он особенно не рисковал. Когда мы отправлялись с заданием в части, далее командного пункта дивизии или, в крайнем случае, полка он не хотел ехать. Пока мы работали с ним, он ни разу не рискнул добраться до командного пункта батальона, не говоря уж об окопах бойцов на передовой линии.

Зная трусливость своего подчиненного, я закрывал на это глаза и в одиночку отправлялся в роты и взводы, чтобы найти сюжеты для своих репортажей, зачастую выполняя и функции фоторепортера.

То, что теперь он находился в укрытии командира, то есть на передовой, было исключением и объяснялось чистой случайностью. Накануне мы вместе с ним оказались в такой ситуации, что бедный Цирипа, несмотря на свой страх перед передовой, вынужден был последовать за мной.

Два дня назад я вернулся в штаб армии после двухнедельного отсутствия. Это время я провел в частях одной из кавалерийских дивизий и возвратился с несколькими удачными репортажами, за которые шеф похвалил меня, отметив помимо прочего, что я один из самых активных военных корреспондентов.

Я был весь в грязи, много суток не менял белья, и несколько дней, посвященных исключительно «административным» делам, были бы мне очень кстати. Но шеф вызвал меня к себе и объявил, что на другой день нам надлежит выехать в пехотную дивизию, части которой должны участвовать в наступательных боях. Задача их облегчалась тем, что один из советских полков на их правом фланге глубоко вклинился в расположение гитлеровцев. Мне предстояло написать несколько хорошо продуманных репортажей, причем текст надо было сопроводить фотоснимками.

В дивизию мы прибыли на грузовике. Представились начальнику штаба, который подсказал нам, в какую именно часть нам следует направиться. Речь шла о полке, который согласно плану операции наносил основной удар. И поскольку случилось так, что командир этого полка как раз находился у начальника штаба, он предложил нам поехать вместе с ним в кэруце [1]. Когда мы добрались до командного пункта полка, майору из штаба поручили проводить нас до самых передовых позиций, занимаемых взводами его батальона.

Так благодаря этим доброжелательным людям Цирипа оказался в ту же ночь в землянке младшего лейтенанта Тотолича, командира 2-го взвода пехотной роты.

Бедняга Цирипа сидел ни жив ни мертв. На второй день утром должна была начаться атака. Мы с младшим, лейтенантом Тотоличем проболтали допоздна. Цирипа же, побледневший, с лихорадочным блеском в глазах, съежившись в углу, обхватив руками колени, слушал нас. То, что рассказывал офицер, не могло успокоить Цирипу. Напротив, младший лейтенант Тотолич не скрывал своей тревоги. Гитлеровцы занимали исключительно выгодные позиции и, кажется, превосходили румын в численности. Он предвидел тяжелые бои и сомневался, что наступление будет развиваться так, как предполагают в штабе дивизии. Более того, будто специально, чтобы усилить страх Цирипы, офицер обратил мое внимание на то, что мы сильно рискуем, добравшись сюда, особенно в случае контратаки гитлеровцев.

Должен признаться, слова младшего лейтенанта не оставили меня равнодушным, ну а Цирипу они буквально доконали. Он то и дело бросал на меня отчаянные, но в то же время полные ненависти взгляды. В душе он считал меня единственным виновником, будучи убежден, что, если бы я сильно захотел, мы могли бы остаться где-нибудь далеко отсюда.

Но теперь дело было сделано и ничего уже нельзя было изменить.

Было уже совсем поздно, когда младший лейтенант Тотолич улегся, чтобы урвать несколько часов сна перед атакой. Он был очень молод и заснул моментально. Во сне он то скрипел зубами, то глубоко вздыхал. Я смотрел на него и думал, застанет ли он закат солнца следующего дня.

Я вышел из землянки. Небо было высокое, усеянное множеством звезд. Луна еще не появилась, и темнота, хотя и не очень плотная, царила вокруг. У меня создалось впечатление, что и вблизи и вдали, во всем бесконечном пространстве, я единственное живое существо. И вдруг мне захотелось к морю. Захотелось поваляться на песке, чтобы меня жгло солнце. Видеть, как море в своем безмерном кокетстве постоянно меняет облик. Смотреть и слушать, как оно гудит. На какое-то мгновение мне даже почудилось, что я слышу рокот моря. Но я тут же отдал себе отчет в том, что это не море гудит, а тишина. Странно, но в ту ночь я слышал, как тишина, великая всеобъемлющая тишина ночи, гудела, как гудит море в раковине.

Потом впереди и немного правее я услышал чей-то кашель. И только тогда вспомнил, что я не один, что справа и слева от меня сотни и тысячи людей отдали себя во власть сна, беспокойного солдатского сна на холодной и влажной земле, в окопах или траншеях, словно кроты. А утром, еще до восхода солнца, они снова двинутся в атаку, снова вступят в схватку со смертью.

Как скот, под дулами пулеметов или винтовок карательных команд гнали их в глубину России. Потом от Сталинграда, от излучины Дона, из калмыцких степей, разгромленные, проделали они путь назад, отмечая бесконечные пространства тысячами и десятками тысяч трупов.

1

Кэруца — крестьянская повозка. — Прим. ред.