Августовский рассвет (сборник)

Вдоль берега Дымбовицы мы доехали до моста и остановились там. Ближе к воде среди других проводов пролегал и провод немцев, местами схваченный крючками. В отличие от наших проводов, красноватых и тонких, провод немцев был толщиной с палец, черный, прорезиненный. Кабель состоял из нескольких проводов. От моста этот кабель поднимался на нескольких столбах и далее терялся в кружеве ботанического сада, а еще выше — в зелени шоссе. Точно так же мы проверили кабель немцев и на другом мосту; здесь он шел через Дымбовицу от бараков немцев у Арены Венус до военной академии на холме, где располагалась немецкая военная миссия в Румынии. Провод от моста Элефтерие, который мы отыскали позднее, также шел из города в сторону академии по затененному и прохладному бульвару, будто прорубленному среди каштанов. К военной академии привели нас затем и другие черные прорезиненные кабели как с нижней, так и с верхней части города. Можно было заключить, что здесь находится важный пункт, где сосредоточились все провода. Когда мы теряли из виду тот или иной провод, Динику останавливал машину и посылал кого-нибудь из нас искать его. Мы перелезали через заборы, вскарабкивались на деревья, пробирались по садам и дворам, пока вновь не отыскивали провод. Время от времени Динику задумывался и делал пометки в своей схеме напротив более скрытых мест прохождения проводов, где злоумышленникам было бы легче действовать.

Так, следуя за проводом, мы обошли вокруг королевского дворца, где расположились немцы, и вышли затем на улицу 13 Сентября и на улицу Раховы. Здесь мы встретились с группой немецких связистов на велосипедах, которые также отправились осматривать линию. Немцы работали, вскарабкавшись на дерево, где провод, возможно, был кем-то перерезан ночью. Динику остановил машину, потому что мы не сразу разобрали, что это были немцы, и сердито крикнул им что-то, показывая кулак. Потом вышел из машины и в нескольких словах холодно объяснил им, что мы тоже занимаемся проверкой их кабеля.

— Хорошо! — с признательностью сказал один из немцев. — Бандиты! — добавил он, двигая пальцами, как ножницами, изображая, будто перерезает провод.

— Господи, до чего ж мы дошли! — продолжал терзаться Киру. Он никак не хотел смириться с заданием, которое нам приказано выполнять.

Потом мы поехали дальше и так, останавливаясь время от времени, чтобы проверить линию связи, изнуренные зноем, добрались до перекрестка дорог со стороны Мэгуреле, где находилась наша «колонна». На этой трассе за военной академией самым важным центром немцев были аэропорт и мастерские «Асам», где ремонтировали самолеты, направляемые с фронта. Когда мы закончили объезд, уже вечерело. Мы проголодались и устали. После обеда было необычайно жарко, мы вспотели, а потом запылились. Кроме того, мы были злы, потому что уже после первого дня были по горло сыты своей работой.

— Теперь надо пойти доложить им! — проговорил Мышь с горькой притворной серьезностью.

— Что болтаешь, когда тебя не спрашивают, Гуцан? — рассердился Динику, и без того злой.

— Извините, господин старший сержант, — пробормотал Мышь. — Это я так, к слову, сказал!

— Больше не говори! — набросился на него Динику и, не сдержавшись, ударил его ладонью по щеке.

До казармы мы ехали молча, насупленные, проклиная гитлеровцев. Только тогда я понял, как сильно мы их ненавидим, и именно эта ненависть столь тесно связала нас в нашей непонятной и противной работе. «Надо же! — думал я. — Сейчас наши могут перерезать их провода, пускать под откос поезда, убивать их иногда скрытно ночью… Но вот подоспеваем мы, армия, и мешаем им это делать!» Вечером я не сказал другим солдатам, что нам приказано делать днем… Мне было стыдно. Сказал лишь, что были в «колонне», и все!

В течение четырех дней нас не посылали проверять телефонный кабель. Мы уже стали забывать о его существовании. Нас расположили рядом с пулеметом нашего отделения, который обстреливал трамвайную линию. Мы приняли участие и в учебной тревоге на рассвете, после чего целый день томились в траншее и под ивами, прячась от жары, терзаемые мыслями, вызванными этой тревогой. «От кого же мы должны защищать казарму? — спрашивали мы сами себя… — Все сыты по горло этой войной!» Мы вздыхали, с, содроганием думая о том, что нас ждет.

А тут еще те из наших ребят, кто был днем в городе и тушил загоревшийся автобус, рассказали невероятный случай. В автобусе они нашли несколько обгоревших трупов немцев. Оказывается, этот автобус, в котором находились немцы, местные жители опрокинули среди бела дня и подожгли. А произошло это так. Собравшиеся на остановке люди, изнуренные жарой, раздраженные ожиданием, лишениями и заботами, почти целый час ждали автобуса. Но когда он наконец прибыл, несколько немцев, ни с кем не считаясь, растолкали всех по сторонам и сами поднялись в автобус. Люди сначала зашумели и, возмущенные, начали кричать и бить кулаками в окна автобуса. Так разгорелся скандал. Шофер отказался ехать дальше и встал впереди машины, скрестив руки. Все пассажиры, не сговариваясь, вышли из машины. Внутри остались одни немцы, не привыкшие к такой форме проявления протеста.

Может, на этом все и кончилось бы, если бы один из гитлеровцев, с бледным лицом и выцветшими глазами, не осклабился через окно в сторону одной из женщин, игриво показывая на свои колени. Женщина плюнула ему прямо в лицо, хотела еще и ударить его, но не успела, так как, увидев это, люди, как один, рванулись на тротуар, навалились на автобус и в один миг опрокинули его вместе с немцами, а потом подожгли его и быстро разбежались. Улица сразу же опустела, и только свистки полицейских доносились откуда-то.

Это было признаком того, что народ больше не может терпеть гитлеровцев. Что-то должно было случиться! Но что? А вдруг нам пришлось бы усмирять или останавливать толпу? Господи, да об этом даже подумать было страшно!

А мы в какой-то мере даже защищали немцев, потому что охраняли их телефонные линии и таким образом обеспечивали им их обманчивое и угрюмое спокойствие тех августовских дней 1944 года.

Услышав о происшедшем в городе, Мышь и Киру отозвали меня в сторону, и мы решили просить, чтобы нас не посылали больше на линию. Но в тот вечер после ужина нас снова вызвал к себе командир роты и приказал идти на линию.

— Приказ командования столичного гарнизона! — сказал он Динику. — Сейчас же, вечером, нужно отправиться по линии.

Динику козырнул с помрачневшим лицом — как бы там ни было, приказ есть приказ! — и вернулся к нам. «Даже поспать не дадут! И ночью мы должны дежурить у их ног!» — разъярились мы на немцев.

На этот раз мы уже не сдерживались: сержант с ненавистью обрушился на них. Мышь ругал и проклинал их, а я старался убедить Динику, терпеливо разъясняя ему, что, по-моему, это ненормально, что нам приходится заключать в свои объятия гитлеровцев. Однако мои слова только разозлили Динику. Будучи военным по духу, он не допускал, что мы можем сомневаться в правильности приказа. Наш маршрут мы проделали в виде наказания пешком. Машина следовала за нами. И так, с неохотой, шагали мы всю ночь, злыми глазами следя за черным кабелем гитлеровцев, готовые перегрызть его зубами, если бы Динику разрешил нам. Он шел, молчаливый и злой более чем когда-либо, и проявлял еще большее упорство в выполнении, задания. Даже приказания он отдавал нам молча, только рукой показывая, где остановиться, где проверить линию, когда трогаться дальше. «Попали мы в чертову историю, — терзался я. — Этот готов довести нас хоть до самого Берлина!» Я нес на спине ящик с инструментом, где одни ножницы для резки кабеля были такими же тяжелыми, как и винтовка. Динику говорил, чтобы я привыкал носить его на себе, потому что, если нам придется выехать на линию во время бомбардировки, мы не сможем ехать на машине.

Мы закончили обход поздно ночью, усталые, взбешенные, злые, будто нас держали на цепи. И как только Динику, такой же неумолимый, как и днем, подал нам знак, мы быстро вскочили в машину, чтобы как можно скорее вернуться в свою казарму в Грозэвешти. Ни я, ни Киру не проронили больше ни слова, боясь, как бы и обратный путь нам не пришлось проделать пешком. Впрочем, мы были уверены, что нам незачем больше обсуждать с Динику то, что засело у нас в голове, потому что мы внутренне корили его за слишком большое усердие при выполнении порученного нам задания. Но именно в эту ночь Динику неожиданно раскрыл себя, и это еще больше связало нас и укрепило в нас скрытый дух сопротивления гитлеровцам…