Страница 48 из 89
— У вас есть дети, жена?
— Есть, — настороженно подтвердил Матеньи, — А что?
— Ничего, — бросил на него язвительный взгляд Нагель. На лице шефа гестапо застыла насмешливая улыбка.
Матеньи показалось, что где-то совсем рядом вновь ударил набатный колокол и, оглушенный его звуком, диким взглядом уставился на Нагеля.
— Вы что? Подвергните их пыткам? — прохрипел он, едва шевеля свинцовыми, непослушными губами.
Нагель не ответил. Он смотрел на посеревшее лицо Матеньи, ставшее вдруг растерянным, жалким и думал, что удачно выбрал тактику допроса, нашел у него смертельно слабое место, тут опасно напряженную ниточку, которая еще связывала его с жизнью и, прикасаясь к которой, заставит его говорить правду.
— Что вы с ними будете делать? — вновь прохрипел вконец подавленные Матеньи.
— Пока ничего, — самодовольно ухмыльнулся Нагель. — Но если ты будешь молчать…
— Вы не посмеете тронуть моих детей и жену! — заметался в отчаянии Матеньи, — Не посмеете!
С необыкновенной, потрясающей остротой он почувствовал свою беспомощность перед Нагелем и словно в безумии рванулся к нему, но два гестаповца, положили ему на плечи руки и словно приковали к стулу.
— Так кого ты ваял в машину на площади Порт де Намюр? — с оттенком доброжелательности, спросил Нагель, словно бросая для Матеньи спасательный круг.
— На этой площади восьмого декабря я вообще не был, — сопротивлялся Матеньи.
Как и в любом сражении переменчивое военное счастье сопутствует то одному, то другому противнику, так и на допросе берет верх и на какое-то время становится хозяином положения то обвиняемый, то следователь. Правда, в гестапо в конечном итоге проигрывает обвиняемый, ибо при всех его самых добротных, убедительных доказательствах невиновности его все равно обвинят и накажут. В начале допроса верх взял Матеньи. Он выдержал нажим Нагеля, но устоять не смог, ему просто не хватило сил. Изуверские пытки давали о себе знать с каждой минутой все ощутимей, а внезапная перемена вопросов, требовала той стойкости и хладнокровия, которым он уже не обладал. Смертельная усталость обрывала и путала мысли, у него кружилась голова, и лицо Нагеля то пропадало, как в молочной плотности тумане, то вновь четко появлялось крупным планом с самодовольной улыбкой, подчеркивавшей, что он, Матеньи, находится в полной его власти.
Наблюдая за состоянием Матеньи, за тем, как он метался от мужественной стойкости и гордой независимости к откровенной растерянности и психической подавленности, как трагически выбирал между женой и убийцей Крюге, Нагель все больше убеждался, что шестое чувство, кажется, не подводило его и не давал Матеньи опомниться, взять себя в руки.
— Значит, на площади Порт де Намюр не был? — вновь спросил он и, не получив ответа, продолжил: — Так сколько лет твоим детям и жене? Жена еще молода?
— Причем тут жена, дети? — голосом, словно перетянутым петлей, спросил Матеньи.
— В жизни все бывает, господин шофер. Может пригодится, — многозначительно ответил Нагель. Помолчав, понаблюдав за потрясенным Матеньи, осуждающе спросил: — И ты еще не хочешь сказать, кого взял на площади в машину? Не хочешь?
В голове Матеньи стремительно стал нарастать шум, будто совсем рядом начинал бушевать страшный ураган, который вовлекал его в свой круговорот, закручивал справа налево с неодолимой силой и в этом круговороте мелькали счастливые лица детей, жены и мужественное лицо той женщины, которую взял в машину на площади Порт де Намюр.
— Пощади свою жену, детей. Им жить надо! — прокричал Нагель в круговорот урагана и словно в ответ ему в реве бушевавшей стихии Матеньи услыхал свои собственные слова: «Мадам, разве я не бельгиец? Я буду молиться за вас. Да храни вас господь».
— Я никого не брал в машину, — ответил он, теряя сознание и медленно сползая со стула на пол.
— Убрать! — приказал гестаповцам Нагель, раздосадованный тем, что допрос прерван на самом интересном месте. — Приведите его в чувства, а затем обработайте так, чтобы сказал правду. Тут не просто потеря сознания из-за семьи. Тут кроется что-то большее.
Гестаповцы вытащили Матеньи, а Нагель, потирая от удовольствия руки, прошелся по кабинету, размышляя над докладом Нойдорфу, что, как ему казалось стал ближе к раскрытию убийства и все теперь зависело от показаний Матеньи, которые он, бесспорно, даст. Предчувствуя успех, Нагель почувствовал, как в нем колыхнулось сладкое волнение и он на минутку представил себя в роли принимающего благодарности и награды из рук начальства. Расправив плечи и гордо подняв голову, он уже предвкушал минуты торжества, как в кабинет поспешно вошел один из конвоиров Матеньи. Одного лишь взгляда на него было достаточно, чтобы Нагель понял — произошло что-то непоправимое.
— Господин штурмбанфюрер, — прерывавшимся от волнения голосом докладывал гестаповец, — При попытке к бегству я убил шофера.
— Что? — вырвалось испуганно у Нагеля, — Как?
— Мы конвоировали его по коридору. Впереди шел шарфюрер Вебер, за ним арестованный, потом я.
Нагелю показалось, что по кабинету прошел студеный сквозняк, который мелким ознобом обдал его с ног до головы и от этого сквозняка, и от убийства Матеньи, и от ненужных теперь подробностей доклада ему стало дурно. Пошатнувшись, он оперся рукой о стоявшее рядом кресло и опустился в него, словно подкошенный.
— Навстречу нам другой конвоир вел своего арестованного, — сбивчиво докладывал гестаповец, — У того конвоира, что шел нам навстречу, была открыта кобура пистолета.
Нагель слушал рассеянно. Голос гестаповца звучал для него на каком-то удалении и с трудом доходил до сознания. Значительно громче внутри у него звучал собственный голос: «Как быть? Что докладывать обер-фюреру СС Нойдорфу?»
— Когда встречный конвой поравнялся с нами, наш арестованный шофер неожиданно бросился к встречному конвоиру, выхватил у него из кобуры пистолет, застрелил шарфюрера Вебера и хотел выброситься в окно. Я вынужден был убить его при попытке к бегству.
Гестаповец умолк, боязливо ожидая, что скажет Нагель.
— Кретин, — простонал Нагель, заражаясь гневом, — Как ты посмел? — выкрикнул он пронзительным голосом и с размаху ударил кулаком по столу.
— Я выполнял долг, — оправдывался гестаповец.
Нагель бросил на него разъяренный взгляд, посмотрел на часы — до доклада Нойдорфу оставалось пять минут. Страдальческая гримаса исказила его лицо, и он усилием воли заставив себя успокоиться, отпустил конвоира.
В могильной тишине кабинета отчетливо слышалось тиканье механизма часов, приближая тот момент, когда раздастся настойчивый звонок телефона и телефонистка мягким голосом сообщит: «Соединяю с Берлином». Как хотел Нагель исключить этот момент. Столь резкая перемена обстоятельств от сознания того, что он уже держал в руках нить, которая могла привести к убийце, до безнадежной ее потери, выбила у него из-под ног ту почву, стоя на которой он хотел дотянуться до благодарностей и наград, напомнить о себе в верхах службы безопасности. Пирамида успеха, которую он создал в своем воображении, неожиданно рухнула, и в его сознании уже возникали бескрайние заснеженные просторы России, на которых захоронено тело брата Отто фон Нагеля.
От мысли о подобной перспективе, внутри у него все замерло и только деформированное сознание каким-то образом еще рождало мысли, к которым он прислушивался, за которые цеплялся. Инстинкт самосохранения подсказывал ему необходимость сопротивляться воле начальства, избирая для этого любые пути. И когда его сознание окончательно прояснилось, он вдруг подумал, надо ли докладывать Нойдорфу о Матеньи и тем самым ставить себя под лишний удар? Ведь Матеньи могло и не быть, также как могло не появиться его подозрение, продиктованное шестым чувством, но ничем практически не подкрепленное. Мысль эта пришла вовремя, и он с поразительной ясностью понял, в какое сложное положение мог себя поставить, поступая честно, ничего не скрывая перед начальством.
Раздался звонок, и мелодичный голос телефонистки сообщил, что соединяет его с Берлином. Нагель поднялся с кресла.