Страница 21 из 89
— Сегодня ночью немцы арестовали семерых русских, — услыхала Марина чей-то осторожный женский голос.
— Кого же арестовали? — поинтересовался басовитый мужчина.
— Поручика Коноплина Вениамина Александровича. Помните, на железной дороге кочегаром работал? Денисова Егора Спиридоновича, штабс-капитана, таксиста. Мельникова Андрея Прокофьевича, поручика, официанта из ресторана «Националь», — перечисляла женщина, будто при этом загибала пальцы на руке. — Остальных не знаю.
— За что?
— А кто их, немцев, знает? Арестовали и все.
— Мда-а… — протянул басовито мужчина. — Сгинут люди, и не узнаешь за что.
— Говорят, их сам Войцеховский арестовывал, — вмешался в разговор старый человек с благообразным длинным лицом и профессорской седой бородкой, — Своих же, русских людей, арестовывает, негодяй.
— Вот именно, своих, — согласилась женщина, — Господи, и как только этого христопродавца земля держит?
— Не Бога об этом спрашивать надо, — заметил ей человек с профессорской бородкой.
— Кого же?
— Нас. Русских. Тарас Бульба за измену родного сына убил. Сына!
— Боже мой, Боже мой, — запричитала женщина и растворилась в толпе.
— В Москве по радио выступал Молотов, — послышался за спиной у Марины мужской голос. Это был брюссельский шарманщик штабс-капитан. Одет он был в старый, довольно поношенный и потертый военный китель без погон, на котором четко выделялись два георгиевских креста на выцветших муаровых ленточках и какой-то орден. С крестами и орденом на груди среди собравшейся публики он выглядел довольно странно, и Марина подумала, что такая парадность сегодня здесь ни к чему, но, всмотревшись в иссеченное мелкими шрамами лицо Никитина, на котором застыла решимость и бесстрашие, подумала, что награды он надел, видимо, не случайно. А он, почувствовав к себе внимание людей, немного выждал и повторил все также взволнованно, громче.
— Да, да, господа. Выступал Молотов!
— Откуда это вам известно? — спросил кто-то недоверчиво.
Никитин повернул в его сторону слепое лицо, ответил с вызовом:
— Я слепой, господа, но не глухой. Я сам слушал радио из Москвы!
Его плотно обступили, негромко раздалось: «Он слушал Москву», «Что сказал Молотов?», «Говори, Никитин, не бойся». «Говори, да не заговаривайся, штабс-капитан. Немцы и слепых не милуют». «Ты лучше бы Берлин слушал».
— Что? Что сказал Молотов? — потребовал кто-то настойчиво. — Чего молчишь, Никитин? Говори. Не томи сердце.
Минуту выждав, Никитин поднял выше голову, чтобы больше людей слышало.
— Господа! Господа русские, — произнес он с душевной взволнованностью, — Я имею честь сообщить вам обнадеживающую новость. В Москве выступал Молотов. Он обвинил Гитлера в неспровоцированном нападении на наше отечество и заявил народу: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Вы слышите меня, господа? Победа будет за русскими. Россия выстоит! — выкрикнул он с убежденной горячностью, звонко, радостно.
Он внес в толпу на церковном дворе то единственное озарение, которое рождает веру в победу, и народ зашумел: «Выступал Молотов!». «Враг будет разбит!». «Победа будет за нами!». Став центром внимания и поняв, что взоры многих теперь обращены к нему, Никитин ощутил прилив сил. Никогда еще он не испытывал такого нравственного возвышения, как сейчас и поэтому со всей страстностью бросил в толпу:
— Господа, очень жаль, что штабс-капитан Серафим Никитин волею судьбы слепой. Очень жаль! — В голосе его зазвучала слеза, губы горестно и нервно искривились. — А то бы он пешком пошел. Не хватило бы сил идти, на животе по-пластунски пополз в Россию, чтобы защитить ее, единственную для русского человека, от фашистов. — Лицо его перекосила мучительная гримаса, из пустых глазниц, прикрытых темными стеклами очков, выкатились слезы и, спустившись по морщинистым, иссеченным мелкими шрамами щекам, запутались в рыжих, прокуренных усах. Он замер, подавляя волнение, а, справившись с собой, повел лицом по толпе, будто кого-то отыскивая. — Господа русские офицеры! — дерзостно зазвенел его голос над притихшим церковным двором набатным кличем, — Вы-то зрячие! Вы должны видеть то, что судьба не позволяет видеть мне. Это говорю вам я, кавалер орденов нашего отечества.
Взрыв одобрения одних, и негодования других раздался на церковном дворе, расколов толпу на две части, и трудно было слепому Никитину определить, к какой части больше примкнуло людей. Он напряженно прислушивался к шуму, острым слухом ловил голоса одних и других, и вскоре больше чутьем, чем слухом, безошибочно определил, что за Россию было больше. Поняв это, сочным голосом, перекрывая шум, провозгласил клятвенно:
— Победа будет за нами, господа русские! За нами!
В тот же момент ощутил, что кто-то цепко взял его за руку выше локтя, услыхал угрожающе и властно прозвучавшее над ухом:
— Довольно, господин Никитин. Пройдемте.
Никитин повернул слепое лицо в сторону взявшего за руку, будто всматриваясь в него невидящими глазами, по голосу припоминая, кто бы это мог быть?
— Пройдемте, пройдемте, — вновь послышалось требовательно.
— А-а-а? Это вы, ваше гестаповское превосходительство, господин Войцеховский? — со злой иронией поинтересовался Никитин, — Как вам служится в гестапо? Говорят, сегодня всю ночь работали, русских людей арестовывать соизволили? Небось, устали адски?
— Хорошо служится, — проворчал недобро Войцеховский. Помня указание Нагеля не обострять обстановку на церковном дворе, погасил вспышку гнева, повторил, — Хорошо служится.
— Я и не сомневался в этом, — продолжал издеваться Никитин, — Но вы безнадежно опоздали. Штабс-капитан Никитин уже все сказал.
— Вот и отлично. Вы все это повторите в гестапо и мы вас там внимательно послушаем, — грубо увлекал его Войцеховский к выходу со двора на улицу, где ждала полицейская машина.
Толпа людей при виде Войцеховского притихла, расступилась и по образовавшемуся коридору пропускала Никитина, шедшего с высоко поднятой головой, довольным выражением на Изуродованном лице — он сказал своим соотечественникам все, что хотел и мог.
— Вперед, вперед, штабс-капитан, — подталкивал Войцеховский Никитина.
У ворот Никитин вырвал локоть из его цепкой руки и, низко поклонившись людям, громко сказал:
— Прощайте, люди русские. Помните штабс-капитана русской армии Никитина. Он любил Родину. Россия непобедима!
Во дворе воцарилась тягостная тишина. Всем было видно, как Никитин подошел к автомашине, брезгливо отстранил руки гестаповцев и с потрясающим спокойствием вошел в фургон, словно с полным сознанием до конца исполненного долга перед людьми и Отчизной переступил роковую черту. Громко хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина увезла Никитина в бессмертие, а у церкви многие русские еще долго стояли с обнаженными головами, суровыми лицами.
«Как он мог? Как он мог?» — не могла Марина оторвать глаз от удалявшейся машины с Никитиным. Ей казалось, что даже известие о войне в ее сознании отошло на второй план и всю ее до глубины — до такой степени восхитили женщину невероятной смелости поступок Никитина.
Очередной приступ сердечной боли накануне уложил Шафрова в постель, но известие о войне подняло на ноги и он отправился в церковь, где, по его мнению, должны были собраться свои, русские, люди. Шел медленно, часто останавливался отдышаться, прислушаться к биению сердца. Путь в церковь был в общем-то не столь далеким, однако казался ему непостижимо длинным, растянутым. Правда, эта растянутость, вынужденно неторопливый шаг давали возможность в какой-то мере осмыслить происшедшее. По-первоначалу возникшая в голове сумятица мыслей постепенно успокаивалась и он обращался к своей многолетней привычке — рассматривать любую проблему без торопливой спешки, стараясь глубже вникнуть в ее существо, проследить в развитии, мысленно он делал экскурс в историческое прошлое своей Родины, чтобы из ее военных сражений от древних до нынешних времен вывести обнадеживающую закономерность, получить ответ — сумеет ли Россия выстоять и победить в нынешний войне?