Страница 50 из 115
Наблюдая в бинокль за разрывами своих снарядов и поведением немцев, я не упускал из виду и многострадальных соседских пехотинцев. Расслабившись, они живо наблюдали, как метались по траншее немцы, когда над их головами трескались разрывы моих снарядов. Измученные атаками, соседи радовались, прыгали, хлопали в ладоши, как малые дети. А когда с немцами было покончено, они вылезли наружу из своих окопов и медленно, во весь рост побрели к немецкой траншее. Подойдя к ней, они уселись на бруствер, свесили ноги в окопы и долго рассматривали убитых немцев. А наглядевшись, вытерев мокрые лица пилотками, стали всматриваться строго направо — в сторону моей батареи. Как они были благодарны ей! Уж они смотрели, смотрели, не отрываясь, на мои орудия… а мне немного обидно стало, так и хотелось крикнуть им: да вы посмотрите вперед, вдоль озера, на меня — это я догадался с помощью стрельбы на рикошетах выкурить фашистов из траншеи! Но они были от меня в полутора километрах, и мой голос все равно бы не услышали.
Редкий мальчишка не умеет делать камешком «блинчики» на воде. Стоит только сильно, метнуть этот камешек над самой водой, как он, коснувшись воды, подпрыгнет, а пролетев еще немного, снова чиркнет по водной поверхности и опять поднимется, да и утонет в пруду или речке. А в местах касания станут быстро расходиться круги на воде — это и есть «блинчики».
То же происходит и при стрельбе из орудий на рикошетах. Выпущенный с большой скоростью настильно над землей снаряд чиркнет по грунту, отскочит вверх и в воздухе взорвется, потому что взрыватель у него поставлен на замедленное действие, иначе он взорвался бы при касании о грунт, — это самый страшный и губительный для противника огонь. Вот так все просто. Но редкий артиллерист умеет это делать. Трудно «уронить» снаряд в такой точке перед траншеей, чтобы он, отскочив от земли, взорвался как раз над траншеей. Да надо еще, чтобы угол встречи снаряда с землей был не больше определенной величины. За всю войну я ни разу не наблюдал такой стрельбы со стороны немцев. Значит, немецкие артиллеристы не умели стрелять на рикошетах. Да и наши нечасто пользовались этим видом стрельбы. Меня же на такую сложную и трудно осуществимую стрельбу подвигло страстное желание помочь беднягам-пехотинцам соседнего стрелкового полка. Сколько людей уже положили, а никак не могли выбить фашистов из глубоких, как в камне отрытых окопов. Да и ненависть к засевшим в траншее немцам была у меня сверхнеуемна!
Попутно вспомнил еще один эпизод, который произошел тут же и явился следствием вышеописанного. Потеряв упорно обороняемую высоту, немцы решили подорвать железную дорогу, которая шла из их тылов за озером мимо утраченной высоты. Я заметил, как бежит по железнодорожному полотну немец и постоянно припадает к земле, что-то оставляя между рельсами. Откуда он взялся и что «сажает» там на бегу, на железнодорожном полотне? Сначала я не понял, только удивился его деятельности. Но когда некоторое время спустя вслед за «сеятелем» последовали взрывы, я уразумел, что фашист подрывает каждую свинченную с другими рельсу. Перед глазами сразу же встала такая картинка: в морозный зимний день, обливаясь потом, наши солдаты-железнодорожники в белых исподних рубахах опиливают ножовками обезображенные взрывами концы стальных рельсов, чтобы потом просверлить в них отверстия и болтами соединить между собой на шпалах. Те рельсы в свое время тоже были подорваны немцами. Какой же это был долгий и тяжкий труд! Шло восстановление железной дороги. Нас тогда эшелонами перебрасывали с одного фронта на другой, и мы оказались невольными свидетелями ликвидации последствий взрывов рельсов немцами при отступлении. Поэтому, чтобы воспрепятствовать безобразному действу немецкого подрывника, я не пожалел нескольких снарядов на фашиста-варвара. Повесил пару «блинчиков» над его головой, и взрывы на железной дороге прекратились.
Любовь фронтовая
Май выдался ненастный, вторую неделю нас поливают холодные весенние дожди, вода стоит на дне окопов, стенки траншей набухли, оползают и пачкают глиной. Постоянные обстрелы рушат окопы и еще теснее вжимают в грязь уцелевших защитников плацдарма. Стоим мы здесь насмерть. На том берегу, где располагаются наши, нам места нет. Мы это хорошо знаем, хотя и не говорим об этом. Эта обреченность и печалит, и сплачивает нас, и обостряет ответственность.
Снова над Днестром опустилась ночь. Солдаты попрятались по своим норам-блиндажам. Только часовые сутулятся под дождем у пулеметов. А в землянках благодать: над головой слой земли в ладонь прикрывает от дождя, на глиняных лавках сухая трава, а в стене выдолблена печурка: кинь туда дощечек от снарядных ящиков — и запылает желанный огонек. Ночью ведь дыма не видно.
— К вам можно на огонек? — В узкий лаз протискивается командир соседней батареи Бобров.
Догадливый Коренной покидает второй лежак и оставляет нас вдвоем.
— Почему так несправедлив мир? — с ходу ставит философский вопрос старший лейтенант. Наболело у него: передовая осточертела, о родителях ничего не известно, да вдобавок невеста замуж вышла.
— Что такой мрачный? На немцев гневаешься аль на природу?
— Ну почему одни под огнем в грязи по передовой ползают, а другие в тылах дивизии на том берегу сухие и сытые, с хозяйками по хатам живут?
— Каждому свое, — успокаиваю друга, — не заменит же тебя какой-нибудь начхим, он и стрелять-то не умеет. А потом, его же и убить здесь могут.
— А в глубоком тылу? Ну что за негодяй к моей в Вологде подкатился?
Безысходная тоска и столетняя усталость придавили моего друга. Всегда был веселым, розовощеким, с улыбкой, шутил. Теперь же помрачнел, осунулся, замкнулся, только со мной еще делится переживаниями. Отведя душу, часа через два пошел мой друг к себе. Дождь продолжался. Кромешная тьма окутала все вокруг, лишь редкие ракеты вспыхивали вдоль немецких позиций, да длинные пулеметные очереди кромсали мокрую землю брустверов.
На другой день Бобров снова появился в траншее. Его девичье лицо плыло в улыбке, он весь светился радостью и счастьем. Поздоровавшись, схватил меня за руку и потянул в блиндаж.
— Слушай, капитан, есть все же справедливость на свете! — радостно закричал он и стал рассказывать о ночном происшествии.
— Пришел я вчера от тебя, разведчик уже растопил печурку, я перекусил, снял сапоги, прикрылся шинелью и задремал. Вдруг часовой кричит:
— Товарищ старший лейтенант, задержал тут одного!
— Давай его сюда, — приказываю.
Смотрю, в блиндаж просунулся небольшой солдатик, весь мокрый, в грязи, и зуб на зуб не попадает. Из-под капюшона маленький носик торчит.
— Кто такой? — спрашиваю.
— Да заблудился я, столько траншей понарыли, никак в темноте свой НП не найду, — тоненьким голоском отвечает задержанный.
— Документы! — Смотрю в красноармейскую книжку и глазам не верю: Гриценко Галина Николаевна. — Да неужели ты — девка?!
— Красноармеец Гриценко я, товарищ командир.
Уж не немецкий ли лазутчик, думаю. Оказалось, это связистка с НП соседнего артполка.
— Носят тебя черти по такой погоде! — говорю строго. — Дорогу домой найдешь?
— Да я вся мокрая и не знаю, куда идти.
— У меня нет провожатых. Как выйдешь из блиндажа, поворачивай направо, в ста метрах — ваш НП.
А она дрожит вся и просит:
— Я боюсь. А можно у вас погреться?
— Тогда снимай свою мокроту и погрейся, — сжалился я.
— У меня и гимнастерка мокрая, и в сапогах полно воды. Ты понимаешь, она настолько замерзла, что руки не слушались, и сидя, в тесноте никак шинель не могла снять.
— Давай помогу, — предлагаю, преодолевая, так сказать, служебный барьер. Ты знаешь, со своими телефонистками я всегда обращаюсь подчеркнуто строго, чтобы не распускались, хотя и оберегаю, к себе на передовую не беру.
Когда верхняя одежда была снята и по плечам ночной пришелицы раскинулись черные кудряшки, на меня, в свете тлеющей печурки, стыдливо глянуло красивое, хотя и заплаканное личико, а в хрупком теле угадывалась приятная фигуристость. Я подбросил дровишек и, чтобы не смущать ее, откинулся на лежак, укрылся с головой шинелью. Конечно, сквозь прорези петлиц мне хорошо была видна ее спина. Она оглянулась и, убедившись, что не смотрю на нее, стала быстро снимать мокрую гимнастерку. Круглые покатые плечи и голые руки мягко зарозовели в отсветах пламени. Она повесила на протянутый перед печуркой кабель свои вещи и, свернувшись калачиком, легла на соседний лежак, продолжая дрожать всем телом. Я снял с себя шинель и укрыл ее сверху.