Страница 111 из 115
Выбился в середняки и отец. Пополнились закрома, хлеба и на весну стало хватать, во дворе появилось много разной скотины, каждую осень и весну резали свинью, кроме молока начали кушать мясо и яйца. Купили самовар, стали чай пить с сахаром, покупать и печь по праздникам ситные пироги из пшеничной муки. На стене затикали часы-ходики. Всей семье пошили шубы, обновили носильные вещи, завели постельное белье. Осенью отец привозил из-под Балашова целый воз арбузов.
Всю зиму 1924/25 года отец заготавливал в лесу и возил домой дубовые бревна на сруб большого дома. На этой горе бревен среди улицы по праздникам и вечерами восседала молодежь. Играли, веселились, пел большой самодеятельный хор. А через пару лет, когда лес подсох, отец в одиночку поставил величественный сруб под просторный дом.
Вошло в силу и хозяйство его фронтового друга Дьячкова. Он всегда видел в отце вожака, поэтому предложил ему купить совместно конную молотилку, подзаработать на ней денег и приобрести потом дизельную, а там и мельницу или, на худой конец, крупорушку. Зная о грядущей коллективизации, отец отказался, друг не верил в изменения жизни, обиделся и развел на старинном заброшенном кладбище промышленный яблоневый сад. За что впоследствии и поплатился. При раскулачивании ночью, в зимнюю стужу, под душераздирающие крики детей и женщин его вместе с семьей насильно погрузили в кузов грузового автомобиля и увезли на станцию в Борисоглебск, а там втолкнули вместе с такими же «кулаками» в товарный вагон, защелкнули двери и увезли в Сибирь.
Будучи от природы сообразительным и деятельным, работал отец всегда споро, творчески и качественно. Был любознательным, быстро схватывал и впитывал любую идею, какое угодно тонкое мастерство. На фабрично-заводском уровне он своими руками мастерил все, что требовалось по хозяйству. Телегу или сани, дугу или упряжь, валенки свалять или сапоги стачать, овчину, а то и хромовую кожу выделать, сруб срубить или мебель сделать, плодовые деревья привить или печь сложить, скотину вылечить или на зиму арбузы замочить — все умел и отлично делал сам. Единственное, о чем сокрушался — зубы не умел вставлять, хотя часы ремонтировал.
Но отец так и не реализовал своих возможностей. То коллективизация помешала, то беспартийность, то стихия, а больше всего, наверное, — крестьянская и советская забитость.
Не осуществилась и отцовская мечта путем более рационального ведения хозяйства, отхожего зимнего промысла в Борисоглебске, неимоверного напряжения всех своих физических и умственных сил зажить побогаче. Однако надежд он не терял. Стал работать в Борисоглебске и летом. Вместе с товарищами поступил на курсы десятников-прорабов. Успешно, в числе лучших, окончил их. У меня перед глазами фотография: стоят довольные выпускники, и среди грубоватых, убого одетых мужиков выделяется выправкой одетый в легкое осеннее пальто нараспашку высокий, красивый, молодой мужчина со спокойным, умным и открытым лицом. Это мой отец. Однако менее способным выпускникам, но членам партии, дали должности, а отцу пришлось снова работать плотником.
Решил отец податься в Москву, там попытать счастья. С весны по декабрь 1931 года наша семья жила в Москве, в Кожевенном Вражике. На двух солдатских койках в переоборудованной под общежитие на сотню человек церкви устроились и мы вчетвером. Третий ребенок, младшая дочь Валентина, умерла в раннем детстве. Но и в Москве беспартийному отцу развернуться не дали, он возглавил бригаду по асфальтированию улиц, в том числе и Охотный ряд заасфальтировал. Я успешно учился в четвертом классе московской школы № 1 в Замоскворечье.
У меня самым сильным впечатлением от Москвы остались воспоминания о беспризорниках. Они ютились у отца на работе, в горячих котлах от смолы, дружили с отцом, и он не заливал на ночь котлы водой. К обеду и на ночь беспризорники возвращались к теплым котлам, устраивались на земле и дружно, весело ели то, что удалось украсть. А еще помнится, как один из беспризорников выманивал на рынке на Зацепе, около Павелецкого вокзала, у тетки-продавщицы пирожки, угрожая сыпануть на нее полстакана вшей, которые зловеще копошились в поднесенной к ее глазам прозрачной емкости.
Еще помню, как 7 Ноября отец нес меня на плечах на демонстрации по Красной площади, и я видел стоявших на Мавзолее усатых Сталина и Буденного.
Перспектив получить в Москве квартиру у отца не было, и мы вернулись в Богану. Отец стал работать в колхозе. Я как-то спрашивал у отца, почему он, крестьянин-батрак, красноармеец, неглупый человек, не вступил в партию.
— Надоело мне, сынок, быть все время в подчинении. То сосед-богач помыкал мною, то казаки-хозяева, на германской и Гражданской командиры над душой стояли, а в партии тоже дисциплина, как в армии. Поэтому и не записался в партию, хотя и предлагали. Конечно, будучи партийным, я бы не хуже должность получил, чем мои сокурсники. Но что теперь говорить. С другой стороны, брат Васятка, твой крестный, вступил в Сочи по Ленинскому призыву в партию. Выдвинули его в двадцатипятитысячники, послали в Краснодарский край колхоз организовывать. Организовал, а когда через три года вернулся, парторг станции, где он работал плотником, не захотел из его дома выселяться. А какой домик брат своими руками поставил на берегу реки Сочи! Он и сейчас, наверно, стоит на Приреченской улице, двадцать один. Брат сам, в одиночку, за год срубил и обустроил дом. И какой! — всем на загляденье. Виноград пустил на веранду. Парторг подал заявление: якобы нашел в доме брата троцкистскую литературу — стихи Есенина. Васятку исключили из партии, выслали из Сочи без права проживать в крупных городах. Хорошо, хоть в тюрьму не посадили. Так он и погиб в Отечественную беспартийным и гонимым.
В тридцать втором году, в летнюю жару, когда все были в поле, случился в Богане страшный пожар. Сгорело более сотни домов, в том числе и двор отца. Сгорело у нас все дотла. А вот отцовский дубовый сруб — он стоял посреди улицы — уцелел. Ставить дом да всю усадьбу строить заново при больной жене и малых детях отец не решился. К тому же замучил колхоз. С утра до ночи ему как мастеру на все руки постоянно поручали что-то мастерить. Когда же тут свой дом строить? Да и к чему он, этот дом: еще, чего доброго, отберут. Не без боли в сердце отец продал сруб за бесценок соседу. Вырыл для жилья на зиму землянку, и мы поселились в ней. Но тут повезло: ему как самому грамотному и интеллигентному человеку в селе предложили преподавать в семилетней школе труд. К тому же дали комнатку для жилья в бывшей церковной сторожке. Два года отец работал в школе. А когда комнату отобрали, стали жить на частной квартире.
В 1933 году в наших краях случился неимоверный голод, так как все зерно власти вымели из амбаров под метелку. Люди пухли и умирали десятками и сотнями в день. Всю весну мы с братом промышляли галками на церкви да ловили на речке рыбу. Может, поэтому и выжили. А наша мать, Елена Илларионовна, до замужества Сахарова, все, что добывалось съестного, отдавала работавшему в школе учителем труда отцу и нам как маленьким. Сама же 27 августа 1934 года, не дожив до тридцати трех лет, умерла от голода.
Потом отец перебрался жить и работать в Борисоглебск. Частная квартира, скромные заработки. По просьбе своих бывших партийных сокурсников работал у них в разных районах в качестве помощника. Сами они не в состоянии были наладить коммунальное хозяйство, спланировать дорожное строительство, вот он и выручал их. Потом стал жить в Борисоглебске, а там и война началась.
* * *
Три с половиной года отец провоевал рядовым в саперном батальоне. Под носом у немцев делал проходы в их минных полях и колючей проволоке, ставил свои мины и колючку перед нашим передним краем.
Был несколько раз ранен, в последний раз тяжело, пулей в голову, когда разминировал ночью проход перед немецким передним краем. Но ничем ни разу не был награжден. За всю Великую Отечественную не удостоился даже медали.