Страница 102 из 115
Бойцы поднялись с земли и пошли в атаку». Как просто! — подбежал, сказал пламенную речь, вдохновил, и атака состоялась. Тихо, мирно. Карпов не знает, что там еще и стреляют, да так, что, лежа, головы не поднять, не то чтобы прогуливаться.
Почти каждый абзац Карпов начинает со слов: «Я стреляю… Веду огонь… Я видел…». На самом деле он никогда на передовой не был, сидел в тылах и писал в дивизионную газету свои «боевые» вирши, а там такие же «фронтовики», как он сам, печатали эту галиматью. А прославлял он «подвиги» Героев из числа политработников и тыловиков. Обидно, что эти его газетные «откровения» хранятся в архивах и нынешние и грядущие историки будут вчитываться в них как в воспоминания очевидцев, истинные откровения настоящих участников боев. Возмутительно и то, что замполит Карпов никогда ничего не писал в газетах о подвигах солдат собственного дивизиона, потому что его это не интересовало и он ничего не знал о них.
«Генерал, — пишет далее в своей рукописи Карпов, — приказал артполку подавить вражеские пулеметы. Я организовал по этому поводу открытое партийное собрание. Выступил с докладом, шесть человек высказались в прениях. Приняли решение: еще сильнее бить фашистов, а коммунистам — агитировать солдат на подавление немецких пулеметов». Сколько же бедным немцам пришлось ждать, пока наши солдаты с передовой сходят к Карпову в тылы на партсобрание, оголив свои позиции, чтобы потом, вернувшись, начать с ними воевать?
О вкладе политработников в повышение боеспособности своего дивизиона можно судить по таким эпизодам из их фронтовой жизни.
На плацдарме за Днестром мы зубами держались за клочок земли, который отвоевали у немцев в тяжелых кровопролитных боях. Постоянными атаками фашисты до того измотали и обескровили нас, что мы готовы были по-волчьи взвыть, чуть с ума не посходили. Осточертела и горькая каша, которую по ночам приносили нам вместе с чаем. И вот однажды, к нашему удивлению, вместо опостылевшей каши нам на НП принесли в термосе горячую жареную картошку. Мы глазам не поверили! Потом каждую ночь разговлялись этой картошкой. Уже и привыкли, она никогда нам не надоедала. И вдруг как оборвалось! — снова каша и каша. Звоню старшине:
— А чего это картошку перестали нам носить?
— Не будет больше картошки, товарищ капитан, — печально сообщил старшина, — тут такая неприятность произошла, что не до картошки.
Позже я выяснил причину появления и исчезновения лакомства. Оказалось, наши политработники в тыловом молдавском селе поселились в домике симпатичной молодой женщины, у которой были мама сорока шести лет и четырнадцатилетняя дочка. Парторг Каплатадзе завел трогательную дружбу с мамашей, а замполит Карпов приласкал бабушку. Довольные хозяйки потчевали не только постояльцев, их искренняя любовь докатилась и до нас, на передовую, в виде жареной картошки. Все дело испортил комсорг Одинцов.
Когда бабушка узнала о его ухаживаниях за внучкой, подняла такой скандал, что стало уже не до картошки. За Будапештом мы с трудом сдерживали немецкие танки, рвавшиеся в окруженную нашими войсками венгерскую столицу. Я отвечал за стык 2-го и 3-го Украинских фронтов. Меня месяц не отпускали с передовой помыться в бане. Наконец отпустили на два часа. В городке Чаквар, в своих тылах, принял на морозе солдатскую баню. Не успел одеться, слышу во дворе душераздирающий женский крик. Выбегаю и вижу: подвыпивший Карпов с пистолетом в руке тянет из сеней полуобнаженную мадьярку. В домике жили две молодые сестры-аристократки из Будапешта, кричавшая старшая запрещала младшей сестре крутить любовь с русским политруком; потом выяснилось: дама совершенно не приемлет коммунистических идей. Сумел же замкнутый, не знающий иностранных языков Карпов договориться с младшей и выявить буржуазную суть старшей. Не ведая всей сути случившегося, я вступился за женщину, Карпов с пистолетом на меня:
— Не мешай классовой борьбе!
Выбил у него пистолет, изолировал пьяного политрука в комнате. Звоню замполиту полка, а он в ответ:
— Да вы свяжите его, и пусть проспится.
В городе Пустовам за тем же Будапештом мне приказали восемью пушками — вместо двухсот снятых! — организовать оборону города. Не успели мы переставить свои пушки, как на нас напало сорок немецких танков. Мы подбили девять, но все мои пушки вместе с расчетами были раздавлены танками. Если бы случайно я не вытащил раздавленные пушки от немцев, меня бы судили. Мой замполит не то чтобы посочувствовать, ободрить, помочь попавшему в беду молодому командиру… Он даже не позвонил мне из тылов, отмежевался, будто от прокаженного. А мне тогда ох как нужно было его участие.
После изнурительного перехода через пустыню Гоби все мои двести пятьдесят воинов и сто тридцать коней умирали от жажды и голода на пятидесятиградусной жаре, а буддийский монастырь рядом не дает взаймы ни риса, ни фуража. Как быть? Решаюсь вынудить монахов пойти на уступку, иного выхода нет. Советуюсь с Карповым. А он безучастно заявляет: «Хочешь, бери и корми, но отвечать будешь сам». Я все же уговорил монахов, а потом не без улыбки наблюдал, как мои политработники с аппетитом уплетают рисовую кашу с маслом, только скулы трещат.
И так на двух войнах. Обе войны политработники нашего дивизиона находились в обозе, ни за что не отвечали, никто из них ни ранен не был, ни убит, а мы воевали, погибали и за все были в ответе. Не всякий тогда мог осмелиться сказать им правду в глаза. Благо у меня была боевая молодецкая удаль и безоглядность, а уверенность в скорой погибели притупляла страх не только перед врагами, но и перед своими. По счастью, я уцелел, отделался ранениями. Но за прямоту и самостоятельность начальством и политорганами жалован не был.
Глава двадцать пятая
Награды
Мои ордена
С пятью орденами закончил я две войны: с немцами и с японцами.
— Во нахватал! — говорили завистники, особенно из числа невоевавших.
Их не интересовало, сколько раз был ранен, что делал на войне три года. Они судили по большинству фронтовиков. Действительно, многие, даже долго воевавшие, самое большее имели по две-три награды, а то и по одной. А встречаются офицеры, в основном из числа бывших довоенных кадровых, которые имеют по шесть-восемь орденов. Это или бывшие «неубиваемые», удачливые летчики и разведчики, но скорее всего — политработники или адъютанты командиров и начальники штабов, которые в свое время не обошли себя по части наград.
Однажды после войны власти спохватились: как это так, человек четыре года воевал и ничем не награжден! Тут же тем, кто на виду, вручили по ордену Красной Звезды, независимо оттого, в разведке он воевал или в обозе. А пришедший к власти Черненко наградил поголовно всех фронтовиков орденами Отечественной войны.
Все эти шараханья говорят о несовершенстве существовавшей во время войны системы награждений. Сорок-пятьдесят лет спустя присвоены сотни и тысячи званий Героев Советского Союза обойденным во время войны людям, свершившим выдающиеся героические деяния, но не замеченным, а скорее всего проигнорированным политотделами. Но были фантастические герои, вроде аса, летчика-штрафника Ивана Федорова, которым так и не присвоили звания Героя. Об этом рассказал журнал «Вокруг света» № 2 за 1998 год. Мало кому известна и трагическая судьба самого героического подводника Отечественной войны Александра Маринеско. Легендарный подводник номер один, потопивший больше всех немецких кораблей, за свою самостоятельность и независимость не нравился флотским политработникам. Особенно члену ЦК ВКП(б) начальнику Главного Политуправления флота Рогову. Этот сухопутный «моряк», бумажно-политический генерал-полковник береговой службы сидел в Москве и за время войны был награжден восемью высшими боевыми орденами, в том числе флотоводческими «Ушакова» и «Нахимова». Политработники не только воспрепятствовали присвоению Маринеско звания Героя Советского Союза, но оклеветали его, на две ступени понизили в звании, сразу же после войны демобилизовали без пенсии, довели до нищеты и болезней да еще и посадили в тюрьму. Живший на подачки друзей, больной и неприкаянный капитан скончался в 1963 году в возрасте 50 лет. В 1977 году скульптор-моряк Валерий Приходько на собранные среди моряков деньги поставил в городе Лиепая памятник Маринеско и его героическому экипажу. Из Москвы распорядились, чтобы ночью фамилию Маринеско и слово «героическому» с памятника спилили.[7]Подвиг Маринеско замалчивался до последнего года существования советской власти. И только в 1990 году под напором общественности ему было посмертно присвоено звание Героя.