Перед уходом (сборник)

Потом откуда-то прислали еще рабочих, и в неделю все было закончено. Последний кровельщик, подпоясанный длинной веревкой, спустился с крыши под восхищенный вздох мальчишек. К забору, подальше от глаз, штукатуры в заскорузлых комбинезонах бросили боком ящик от раствора. В коридоре и классах второго этажа засияли окна, жирно заблестели крашеные полы. Те, кому досталось там учиться, долго задирали перед первоэтажниками носы. «Ну, нравится вам тут, дети?» — спросило начальство, снова прибывшее на «Победе», когда в сопровождении притихшего директора школы прогулялось по новому этажу. «Ага! Нравится!» — вразнобой загалдела мелюзга, а среди них и Наташа. Обута она была в новые жесткие ботинки, от которых к концу дня нестерпимо болели ноги. «Вот как взрослые для вас… ничего не жалеем! И чтоб мне здесь на одни пятерки учиться!»

Пожелание начальством было высказано благое, и Наташа по мере сил старалась его исполнить. Правда, до тех немногих девочек и одного-единственного мальчика, фотографии которых в обрамлении желтой или серебристой фольги блекли на стенде «Наши медалисты», ей было далеко. «А жаль! И жизнь бы, может, по другому руслу пошла… Ах, да чего там? Раньше жалеть надо было. Снявши голову, по волосам не плачут…» — решила Наташа и, распахнув дверь с надколотой стеклянной табличкой «Библиотека», вдохнула застоявшийся, пропахший пылью воздух:

— Здравствуйте, Марья Гавриловна!

Скрип дверных петель, голос… Капитанская Дочка, постаревшая, усохшая, похожая на скандинавского пастора, какими их показывают со сцены или в кино, захлопнула книгу:

— А, Наташенька! Здравствуй, дорогая. Рада тебя видеть, рада. Вот вожусь, хочу составить каталог. Все ужасно запущено, перепутано, иных книг вообще нет, «а те далече, как Сади некогда сказал». Новые поступления некуда ставить. Я ведь по должности библиотекарь теперь!

— Да? А как же литература? — удивилась Наташа. — Литературу разве не преподаете теперь?

— Теперь нет, — вздохнула Капитанская Дочка, поблескивая кружочками очков, которые делали ее похожей не только на ибсеновского пастора, но и на сову. — Увы! Для старших классов нужно высшее образование, порядок теперь таков, а у меня только, как ты знаешь, учительский институт. По нынешним временам этого недостаточно. И возраст, Наташа, возраст!

Возраст, однако, не помешал тихой Марье Гавриловне поступить на заочное отделение областного педагогического института. Девочка из приемной комиссии, принимавшая у абитуриентов, которые шли негусто, документы, удивленно взглянула на нее, приоткрыла розовый свежий ротик и, на ходу одергивая коротенькую кожаную юбчонку, побежала к своему начальнику — ответственному секретарю приемной комиссии. Тот пришел, почесывая пальцем под очками в замечательной фигурной оправе. И где такие достают, покупают?

«М-м… — проговорил он, разглядывая Марью Гавриловну, будто диво какое. — Заочное у нас — без ограничения возраста. Так в правилах приема. Не имеем оснований препятствовать. Вы на пенсии?» — «Нет-нет, я работаю еще, тружусь понемногу, — ответила Марья Гавриловна. — Сейчас — библиотекарь. Фонд, правда, у нас небольшой. А раньше — русский язык и литература. Вела и старшие классы — в сельской школе». — «М-м… — повторил ответственный секретарь, вникая в ее бумаги. Характеристика, подписанная, как и положено, директором школы, парторгом и председателем местного комитета профсоюза работников просвещения, оканчивалась словами: «Выдана для предоставления по месту требования». — Ваша администрация не осведомлена, стало быть, о ваших… м-м… намерениях?» — «Нет… Пока — нет! Понимаете, я боялась лишних разговоров, — заспешила Марья Гавриловна, прижимая руки к груди. — Ведь могли не так истолковать. Только не подумайте, что это пустая прихоть, что старуха выжила из ума. У меня много времени сейчас свободного, ведь я одинока, а фонд у нас небольшой — около семи тысяч томов…» — «Да что вы? — замахал руками ответственный секретарь. — Поверьте, мы уважаем ваши стремления… У вас ведь учительский институт, да? Тогда вас, кажется, можно зачислить без экзаменов. Пойдемте со мной. Надо еще разок перелистать правила приема».

Зашли в его маленький душный кабинетик, перелистали. Оказалось, да — можно, правила предусматривают такой вариант, однако Марья Гавриловна пожелала сдать экзамены вместе с другими: боялась, что, воспользовавшись льготой, может занять чужое место. Но все сошло удачно. Последним приемным экзаменом для нее стал иностранный язык — немецкий. Преподавательница, которая годилась ей в дочери, поставила Марье Гавриловне «хорошо» и с привычной размашистостью подписалась. «Ваш экзаменационный лист я оставлю у себя, — сказала она. — Поздравляю вас… Должна заметить, что словарный запас у вас поразительно обширен, неплохи дела с грамматикой, но вот произношение…»

Произношение требует языковой практики, тренировки. А с кем, скажите на милость, Марье Гавриловне было разговаривать по-немецки? В селе-то? На школьном дворе в переменках кричать вместе с расшалившимися, развоевавшимися мальчишками из начальных классов «хенде хох!»? Или вместе с ними хором повторять спряжения: «ихь бин», «ду бист»? Преподаватели иностранных языков менялись в их школе особенно часто. Один — студент-филолог, изгнанный из именитого университета на год за какие-то прегрешения, — даже жил у Марьи Гавриловны, снимал комнату, но близко они не сошлись. Даже разговаривали редко: «Толя, не поможете ли мне с дровами?»; «Толя, я, конечно, не имею права вмешиваться в вашу личную жизнь, но не слишком ли вы, — щелчок по горлу, — много и часто?»; «Марья Гавриловна, вот вам деньги — за комнату. Извините, что задержал». — «Что вы, Толя? Я не возьму!»

У Марьи Гавриловны хватило воображения представить себе, как изумился бы неряшливый постоялец, всегда за едой читавший одну и ту же растрепанную, исчерканную книгу — «Drei Kameraden», изданную советским издательством по-немецки, предложи она ему поговорить на языке Ремарка и Гете или, уже по-русски, обсудить, как на протяжении веков все у нас, русских, с немцами трагически перепуталось. Да он, без сомнения, счел бы ее спятившей с ума. А прослыть дурой гораздо хуже, чем Мессалиной. Летом экс-студент получил на руки честно заработанную характеристику и отбыл восстанавливаться в своем университете. Назад он не вернулся. Восстановился, наверное. А Марья Гавриловна на старости лет стала заочницей историко-филологического факультета.

Ей выдали зачетную книжку и студенческий билет; почтальонша начала приносить ей на дом объемистые пакеты с контрольными заданиями и методическими разработками, к которым Марья Гавриловна относилась с тем благоговением и трепетом, с которым верующие относятся к священному писанию — к посланиям апостолов, например. И не было на заочном отделении студентки аккуратнее и старательнее ее. Каждую контрольную работу она переписывала дважды, а потом одним-двумя пальцами перетюкивала на старой школьной пишущей машинке; копии их, вторые экземпляры, подшивались в картонный скоросшиватель. Училась она с увлечением, жадно поглощала скучные книги. Это была вторая молодость. Зимой, в начале февраля, она успешно сдала свою первую экзаменационную сессию. Зачетка ее украсилась надписями: «зачтено», «отлично», «отлично». Ко вниманию студентов, которые собирались в толпы, чтобы поглазеть на нее, она притерпелась.

Приближалась летняя сессия, и уже пришел вызов на нее, заверенный гербовой печатью института. Марья Гавриловна колебалась, предъявлять его директору школы для оформления и оплаты или воздержаться от этого, что было бы гораздо благоразумней. Зимой в областной город она поехала за свой счет — взяла отпуск без содержания. А теперь ее грызли сомнения. Жена директора школы тоже была словесницей, имела тяжелый, будто свинец, склочный характер и работала на двух ставках — полторы основных и еще полставочки по совместительству, в консультационном пункте заочной средней школы при отделении железной дороги, который недавно организовали на станции. И ездить туда не ленилась — зимой на автобусе, а летом — на мужнином «Запорожце». Будто там своих учителей нет! Как бы муж и жена не подумали, что она, Марья Гавриловна, чему-то завидует, на что-то претендует… Проблема! И, переложив с места на место черненькую «Античную литературу», Марья Гавриловна — у кого что болит — спросила: